– Понятно.
То, как он сказал «понятно», вызывает у меня лёгкую дрожь и холодок по коже. Положив мне на плечи руки, он привлекает меня к себе и тихо, очень серьёзно говорит:
– Насчёт жены... Или ты выходишь за меня замуж, или... Или я вообще ни на ком никогда не женюсь.
От тёплой тяжести мужских рук на своих плечах я млею и таю, как кусок масла на сковородке. И щекотно, и смешно, и уютно, и хочется к нему прижаться, забраться под крылышко, как цыплёнок к курице. Я осторожно тычусь лицом в его шею, где под тёплой кожей бьётся жилка.
– Костя... Если ты дашь обет безбрачия, тебе заодно придётся постричься в монахи. А в монашеской рясе я тебя никак не представляю.
– Так ты выйдешь за меня?
– Костя, мне надо подумать.
– Ты это уже говорила. Сколько ты ещё будешь думать?
– Сколько нужно, Костя. Ты же всё равно ни на ком не женишься, так чего мне торопиться?
– Ты смеёшься надо мной!
– Нет, Костенька, я серьёзно.
– Ч-чёрт!
Я прижимаю пальцем его губы.
– Не чертыхайся. Я этого не люблю. – И, щёлкнув его по лбу, говорю: – С этого момента каждый раз, когда ты захочешь чертыхнуться, вместо этого ты будешь чихать.
– Прикалываешься! – смеётся он.
– А вот попробуй, чертыхнись.
– А вот возьму и чер...
Он спотыкается на полуслове и щурится, как будто что-то попало ему в нос, морщится, и –
– Апчхи!
Я хлопаю в ладоши и смеюсь, а он опять чихает. Двумя разами это не ограничивается, и он чихает снова и снова, как из пулемёта, а я загибаюсь от смеха.
– Слушай, это... апчхи! Не смешно! Апчхи! – чихает он.
– Так тебе и надо, сквернослов! – хохочу я. – Будешь теперь думать, прежде чем поминать нечистого!
– Аа... апчхи! Слушай, прекрати это! Апчхи! Я больше... апчхи! не могу!
– Будешь чертыхаться?
– Не бу... апчхи! не буду!
У него уже слезятся глаза, и я решаю сжалиться.
– Ладно, хватит, – говорю я, положив руку ему на лоб.
– А... а-а... – набирает он воздуха, но на сей раз чихнуть не получается, и он расслабленно выдыхает: – Уф-ф... Фу, вроде отпустило.
– Ну, то-то же, – говорю я.
Он смотрит на меня почти с испугом.
– Насть, ты как это делаешь? Какого чёр...
В тот же миг у него страдальчески перекашивается лицо, и он разражается новой очередью чиханий. Между ними он умоляет меня:
– Насть... апчхи! Ну хва... апчхи! Я больше не... апчхи!
– Ну, теперь ты понял, как это серьёзно?
– Я по... апчхи!
– Ладно, на сей раз прощаю. Хватит.
Чиханье прекращается, и Костя, потрясённый и измученный, вытирает нос и глаза. Он опускается на край сиденья своей машины и шмыгает носом, а я, стоя рядом, усмехаюсь:
– Ну, всё ещё хочешь на мне жениться? Я ещё и не такое могу. Будешь приходить домой пьяным – сделаю так, что от водки у тебя будет понос, а от пива – чесотка. Будешь ходить налево – сделаю, чтобы при одной мысли об этом у тебя самопроизвольно опорожнялся мочевой пузырь. А будешь мне врать, что задержался на работе – сделаю, как в фильме «Лжец, лжец» с Джимом Керри. Будешь говорить правду всем подряд, направо и налево.
Он качает головой.
– Слушай, ты страшный человек... Может, мне и правда не стоит с тобой связываться?
– Решать тебе, – говорю я сухо. – Я тебя предупредила, чтобы ты знал, на что идёшь.
– И хорошо, что предупредила! Боюсь, что я не готов расстаться со всеми мужскими вредными привычками, – улыбается он. – Я подозревал, что ты не совсем обычная, но чтобы настолько... Даже не знаю.
– Дело твоё, – заключаю я. – Теперь и тебе есть над чем подумать.
– Это точно! – смеётся он.
– Ну, я пойду. Уже поздно, а завтра на работу к восьми.
Я уже достаю из сумочки ключи, чтобы открыть электронный замок на двери подъезда, когда меня обнимают сзади его руки, а на плечо мне ложится его подбородок.
– Насть... Если ты думаешь, что этим фокусом тебе удалось меня отпугнуть, то тут ты здорово ошибаешься. Я всё давно обдумал, я знаю, на что иду, и готов под этим подписаться. В загсе.
– Я слышу речь не мальчика, но мужа, – усмехаюсь я. – Что же мне тебе ответить?
– Думаю, следует ответить «да».
– Ну, это слишком просто... Помнишь твой сон про девочку, рвущую цветы? Я её тоже видела. Только не во сне, а там, за гранью, из-за которой обычно уже не возвращаются. Я там была всего семь с половиной минут, но мне показалось, что гораздо больше. Там было поле, полное цветов... И эта девочка собирала там букет. Мне сказали – а может, я сама поняла, – что это моя дочь, которая скоро придёт в этот мир. Если она тебе снилась, что это может значить?
– Не знаю, – задумчиво говорит Костя.
– Тогда подумай. Время ещё есть.
Время ещё есть, но его очень мало, и я тороплюсь принять душ и лечь в постель, чтобы не проспать на работу. Я очень устала: гудят ноги, горят щёки, плывёт голова. А потом какая-то невидимая сила отрывает меня от кровати, и я оказываюсь под солнечным небом среди звенящей травы, среди разноцветья Долины. На плечи мне струится с неба ласковое тепло, и мне навстречу бежит девочка с букетом. Я подхватываю её на руки, и мы бредём по траве, бредём куда глаза глядят, и нам хорошо. Всюду, куда ни кинь взгляд – колышущееся море цветов, купающихся в золотом солнечном тепле. Всё равно, куда идти: нас никто не торопит, никто не преследует, мы вдвоём, но кого-то не хватает. Я не могу понять, кого, и девочка спрашивает:
«А где папа?»
Я растерянно оглядываюсь, но никого не вижу. Мне приходит в голову мысль.
«Слушай, – говорю я девочке. – Папа, наверно, остался там, на земле. Я-то могу просто так спуститься обратно, а вот как это сделать тебе?»
«Наверно, мне надо забраться к тебе в животик», – говорит она, улыбаясь не по-детски мудрой улыбкой, и мне почему-то думается, что все дети в Городе Света такие. Они знают больше нас, земных жителей, но как только рождаются на грешной земле снова, они всё, или почти всё забывают: уж таков извечный цикл.
Мы сидим в траве у дороги, я заплетаю ей волосы, а она плетёт венок из цветов, которые она собрала. Папа ждёт нас на земле, пора возвращаться. По дороге идёт кудрявый мальчик, ведя за руку мальчика помладше, лет семи. Он хорошенький, как купидончик, но у него недетские глаза. Это новорождённый ангел – ангел моей дочки. Едва завидев её, он рвётся к ней, и кудрявый мальчик отпускает его. Маленький ангел, подбежав к нам, садится рядом в траву, рвёт цветы и протягивает их девочке, а она берёт их и вплетает в свой венок. Венок готов, и она надевает его мальчику на его золотую шапку кудрей. Они бегают наперегонки, и среди травы звенит их смех. Мою руку трогает мягкая рука: пора возвращаться на землю.
