Девочка ничего не ответила, лишь продолжала стоять у двери, не убирая руки с защелки, и линии артерий и вен его тела, вся система кровообращения, вдруг напомнили ему… схему разделки мяса. Он отогнал эту мысль, и на смену ей пришла другая:
Стань донором. Двадцать пять крон и булка с сыром.
Потом сказал:
— Ладно, давай свои деньги.
Девочка расстегнула молнию несессера и снова вынула купюры.
— Давай я дам тебе три сейчас, а две потом?
— Как хочешь. Только неужели ты не врубаешься, что я и так в любой момент могу отнять у тебя эти деньги?
— Нет. Не можешь.
Она протянула ему три тысячи, зажав их между средним и указательным пальцами. Он проверил каждую бумажку на свет и вынужден был заключить, что они настоящие. Затем он скатал их в трубочку, зажав в левой руке.
— Ну что, давай?
Девочка положила оставшиеся деньги на кресло, присела на корточки возле дивана, вытащила из несессера упаковку с бритвами и вытащила одно лезвие.
Она и раньше такое проделывала.
Девочка покрутила лезвие в руке, будто решая, какая сторона острее. Потом поднесла его к своему лицу. В голове крутилось лишь это вжик. Она сказала:
— Никому об этом не рассказывай.
— А если расскажу?
— Не расскажешь. Никому.
— Ладно. — Томми покосился на сгиб локтя, на две тысячные бумажки на кресле. — И сколько ты возьмешь?
— Литр.
— А это много?
— Да.
— И что, я…
— Нет. Ты будешь в порядке.
— Она же восстановится, да?
— Да.
Томми кивнул, зачарованно глядя, как лезвие, зеркально поблескивая, коснулось его кожи. Как будто все это происходило с кем-то другим, где-то в другом месте. Он видел лишь переплетение линий. Скула девочки, ее темные волосы, его белая рука, прямоугольник лезвия, раздвигающего в стороны тонкие волосы на руке. Достигнув своей цели, острие замирает на мгновение на выпуклой вене, чуть более темной, чем кожа вокруг. Чуть надавливает, легонько-легонько. Край бритвы погружается в складки кожи, и вдруг —
вжик.
Томми резко дернулся и перевел дух, крепче сжимая деньги в кулаке. В голове что-то хрустнуло, и он сжал зубы так, что они заскрежетали. На сгибе локтя выступила кровь, выплескиваясь толчками.
Звон лезвия, упавшего на пол, — и девочка обхватила его локоть обеими руками, прижавшись губами к ране.
Томми отвернулся, чувствуя ее теплые губы и язык на своей коже. Перед глазами снова встала схема кровообращения, сосуды, переплетение вен, по которым течет его кровь, устремляясь к ране.
Я истекаю кровью.
Да. Боль усилилась. Рука онемела, он больше не ощущал прикосновений губ, лишь то, как кровь покидает тело, как ее высасывают, как она…
Вытекает.
Он испугался. Ему хотелось одного — чтобы это закончилось! Это было слишком больно! Слезы подступили к глазам, он открыл рот, чтобы что-то сказать, и не смог. Не было таких слов, которые могли бы… Он поднес свободную руку ко рту, прижав кулак к губам. Почувствовал прикосновение бумаги, торчавшей из сжатого кулака. Впился в нее зубами.
*21.17, вечер воскресенья, Энгбюплан.
Возле парикмахерской замечен неизвестный мужчина. Он стоит, упершись лбом и руками в витрину. Производит впечатление человека в состоянии сильного алкогольного опьянения. Пятнадцать минут спустя на место происшествия прибывает полиция. К этому времени человек успевает покинуть вышеуказанное место. Никаких повреждений витрины не обнаружено, за исключением следов глины или земли. В освещенной витрине выставлены фотографии подростков-фотомоделей.
*— Ты спишь?
— Нет.
Облако духов и холодного воздуха ворвались в комнату Оскара, когда мама зашла и села на край кровати.
— Хорошо прошел день?
— Да.
— Что ты сегодня делал?
— Ничего особенного.
— Я видела газеты. На столе в кухне.
— Угу.
Оскар плотнее завернулся в одеяло, притворно зевнул.
— Хочешь спать?
— Угу.
И да и нет. Он действительно устал, причем так, что в голове все гудело. Единственное, чего ему хотелось, — это лечь, завернувшись в одеяло, запечатать все входы и выходы и не покидать комнату до тех пор, пока… пока… Но спать он не хотел, нет. И потом, может, ему теперь вообще не надо спать, раз он заражен?
Он расслышал, как мама что-то спросила про папу, ответил наобум «хорошо», даже не разобрав толком вопроса. Повисла тишина. Потом мама тяжело вздохнула:
— Солнышко, как ты? Я могу тебе чем-нибудь помочь?
— Нет.
— Ну а в чем же тогда дело?
Оскар зарылся лицом в подушку и задышал так, что нос, рот и губы покрылись испариной. Он так больше не мог. Слишком уж все это было тяжело. Он должен был хоть кому-нибудь рассказать. Он выговорил в подушку:
— …Я аажен…
— Что ты сказал?
Он оторвал голову от подушки:
— Я заражен.
Мамина рука погладила его по затылку, по шее и вниз по спине, так что одеяло чуть съехало.
— В каком смысле — зара… ой! Ты же в одежде!
— Да, я…
— Дай потрогаю лоб. Температура есть? — Она положила холодную ладонь ему на лоб. — Да у тебя жар! Вставай! Тебе надо раздеться и лечь как следует! — Она встала с кровати и бережно потрясла его за плечо. — Ну давай же!
Она сделала глубокий вдох, что-то вспомнив. Затем произнесла другим тоном:
— Ты у отца как следует был одет?
— Да. Дело не в этом.
— Ты в шапке ходил?
— Да! Мам, дело не в этом!
— А в чем же?
Оскар снова уткнулся лицом в подушку, обняв ее руками и ответил:
— … Яампир…
— Оскар, что ты говоришь?
— Я вампир!
Пауза. Тихое шуршание маминого плаща, когда она сложила руки на груди.
— Оскар. Вставай. И разденься. А потом ложись и спи.
— Я стану вампиром!
Мамино дыхание. Резкое, сердитое.
— Завтра выкину все эти твои дурацкие книжки!
Она сдернула с Оскара одеяло. Он встал, медленно разделся, не глядя на маму. Затем снова улегся в постель, и мама заботливо подоткнула одеяло.
— Что-нибудь хочешь?
Оскар покачал головой.
— Может, померим температуру?
Оскар еще решительнее помотал головой. Посмотрел на маму. Она стояла, склонившись над кроватью, упершись руками в колени. Изучающий, тревожный взгляд.
— Я могу что-нибудь для тебя сделать?
— Нет. Хотя вообще-то…
— Что?
— Да нет, ничего.
— Ну скажи?
— Можешь… рассказать мне сказку?
На мамином лице промелькнула целая гамма эмоций: грусть, радость, беспокойство, полуулыбка, тревожная морщинка. И все это за несколько секунд. Наконец она ответила:
— Я не знаю никаких сказок. Но если хочешь, могу тебе почитать. Если у нас есть подходящая книга…
Ее взгляд скользнул по полке над головой Оскара.
— Да нет, не надо.
— Почему? Мне не сложно.
— Нет. Я не хочу.
— Почему? Ты же сказал…
— А теперь не хочу.
— Может… тебе спеть?
— Нет!
Мама обиженно поджала губы. Потом раздумала обижаться, раз Оскар болен, и сказала:
— Если хочешь, я могу придумать какую-нибудь сказку…
— Да нет, не надо. Я хочу спать.
Мама еще немного посидела, затем пожелала ему спокойной ночи и вышла из комнаты. Оскар продолжал лежать с открытыми глазами, глядя в окно. Прислушался к себе, пытаясь представить, каким он станет. Он даже не знал, что должен чувствовать. Эли. Интересно, как это происходило с ним.
Потерять все.
Все бросить. Маму, папу, школу… Йонни, Томаса…
Он и Эли. Навсегда.
В гостиной включился телевизор, и мама тут же прикрутила звук. Тихое побулькивание кофеварки на кухне. Вот зажглась газовая плита. Позвякивание чашки о блюдце. Звук открывающегося шкафа.
Такие привычные звуки. Он слышал их сотни раз.
Ему стало тоскливо. Очень тоскливо.
*Раны зажили. От царапин на теле Виржинии остались лишь белые следы да местами болячки, еще не успевшие отвалиться. Лакке погладил ее руку, прижатую к телу кожаным ремнем, и очередная болячка раскрошилась под его пальцами.
Виржиния сопротивлялась. Сопротивлялась изо всех сил, когда пришла в чувство и поняла, что происходит. Вырвала капельницу для переливания крови, орала и лягалась.
Лакке не мог смотреть, как ее усмиряют. Ее словно подменили. Он пошел в кафетерий и выпил кофе. Потом еще. Когда он стал наливать третью чашку, кассирша заметила, что в стоимость входит всего одна дополнительная порция. Лакке ответил, что у него ни копейки денег, а чувствует он себя так, будто вот-вот сдохнет, — может, она сделает для него исключение?
Она отнеслась к нему с пониманием. Даже угостила миндальным пирожным — «все равно завтра выбрасывать». Он жевал пирожное, превозмогая ком в горле, и размышлял об относительности добра и зла в человеке. Потом вышел на ступеньки, выкурил предпоследнюю сигарету в пачке и поднялся к Виржинии.
