Вначале все были уверены, что его арест — просто недоразумение, и что имен Бехар и Байлен окажется достаточно, чтобы через несколько дней с него сняли все обвинения и отпустили домой.
— И вообще, даже если он угодил в компанию к этим лютеранам, то только потому, что не умеет говорить «нет», — с натянутой улыбкой говорила его мать. — Мы же знаем, что Хуан — добрейшей души человек.
Герцогиня лично ходила на прием к человеку, возглавляющему севильскую инквизицию. Отправляясь на эту встречу, она не знала о нем ничего, кроме того, что его зовут Диего Рамирес и что он монах доминиканского ордена. Она оказалась лицом к лицу с человеком ледяной наружности и, как выяснилось в ходе состоявшейся между ними беседы, еще более ледяной души.
— Ваш кузен не просто убежденный реформист, — сообщил ей доминиканец, — он еще и глава конгрегации нашего города. Мало того, что он не пытается опровергнуть выдвигаемые против него обвинения, — он гордится своим образом мысли и действиями. Я мог бы вам всего этого и не говорить, — добавил он, помолчав, — но я получил указания развеять ваши сомнения.
Слова, которые герцогиня собиралась произнести, застряли у нее в горле. Она ограничилась тем, что убедилась — с Хуаном обращаются в соответствии с его положением, и договорилась о следующем посещении.
— Было бы замечательно, если бы кто-то из родственников смог бы переубедить его, хотя бы ради спасения его души, — сказал доминиканец, прощаясь с герцогиней.
Но от его слов и взгляда веяло таким холодом, что герцогиня поняла — это лишь пустая формальность.
С тех пор она ни разу больше не встречалась с Диего Рамиресом, хотя не сомневалась в том, что снова увидит его на аутодафе. Но выяснилось, что она ошибалась. Герцогиня ни с кем бы его не спутала, однако монаха не было ни на помосте инквизиторов, ни среди окружающих ее высоких церковных чинов, ни на трибунах, возведенных вокруг судилища. Она высматривала его и на площадке, отведенной для осужденных, и среди прохаживающихся вокруг трибун гвардейцев. Не то чтобы ее заинтересовал этот человек — нет, она предпочла бы его забыть поскорее. Просто она полагала, что именно он будет зачитывать решение по следствию, проведенному по делу Хуана. Тем не менее она пришла к выводу, что на площади Сан-Фернандо доминиканца нет.
Около часу дня ее сердце забилось быстрее: она стала свидетельницей того, как ее кузена вывели на помост и поставили перед обвинителями. Его появление заставило толпу стихнуть, и на площади воцарилась абсолютная тишина, несравнимая с молчанием, вызванным появлением на помосте всех предыдущих преступников. То ли это объяснялось его положением лидера севильских реформистов, слух о котором уже разнесся по городу, то ли традиционным почтением простого народа к представителю знати.
Хуан с невозмутимым видом выслушал предъявленные ему обвинения и недрогнувшим голосом заявил, что раскаиваться ему не в чем. Еще дважды ему предлагали покаяться, обещая ему милость как Божию, так и человеческую — в виде быстрой смерти перед сожжением на костре. Понсе остался непоколебим. На третий раз он вообще не удостоил инквизиторов ответом.
Герцогиня невольно испытала прилив гордости. Пусть ее кузен жил как безумец, зато он умирал как граф. «А кроме того, — подумала она, слегка пожав плечами, — его смерть позволит всем вздохнуть свободнее».
Далее она утратила интерес ко всему, что происходило на роковом погосте. Все новые и новые обвиняемые, все до единого реформисты, выслушивали приговоры, но женщина уже не обращала на них внимания. Ее мысли были заняты участью кузена, дальнейшей судьбой дяди и тети, графьев де Байлен, и тем, что ожидало ее саму. Она с горечью думала о том, что личность Хуана Понсе де Леона разделила жизнь обеих семей на «до» и «после».
Около двух часов в аутодафе объявили перерыв. Инквизиторы и гости поименитее покинули свои места и направились перекусить позади трибун или в окружающих площадь домах. Простой люд воспользовался затишьем, чтобы, расположившись прямо на земле, подкрепиться прихваченными из дома продуктами, а бродячие торговцы громкими криками оглашали площадь, предлагая то, что до этого предлагали шепотом.
— Давно пора, — донеслось до герцогини бормотание епископа Луго, с трудом поднимающего свое грузное тело из кресла. Прелат жевал все утро, то и дело протягивал руку к подносам, которыми их обносили слуги. Но уже с половины второго он ерзал на сиденье и жаловался, что время обеда давно миновало. Подхватив полы сутаны, он поспешно проследовал к лестнице, ведущей к парадной двери ближайшего дома. Впрочем, он быстро сообразил, что оставил позади герцогиню.
— Ах, сеньора! — произнес он, подходя к ее креслу и силясь улыбнуться. — Сегодня вам выпал чрезвычайно грустный день, но я уверен, что пища, которую нам предстоит вкусить, и которую нам посылает Создатель, способна вернуть силы вашему телу и укрепить ваш дух. — Тут в его голос вкрались назидательные нотки. — Поверьте мне, сеньора, здоровый дух нуждается в питании и отдыхе, и все это нам предоставят гостеприимные хозяева этого дома.
Гиомар Лопес де Мендоса и Арагон не прикоснулась к кушаньям, расставленным на большом столе, а предпочла удалиться в прилегающий к столовой зал, чтобы немного побыть в одиночестве.
Ей не хотелось возвращаться на трибуну, но она понимала, что не может себе этого позволить. Поэтому, когда дворецкий громко провозгласил: «Аутодафе возобновляет работу!», герцогиня вместе с остальными направилась к двери.
Расположившись в кресле, она опять окинула взглядом площадь. Когда она разглядывала заключенных, ее пронзила мысль: перерыв этих людей не коснулся; они провели это время в загороди… голодные, грязные, удрученные… Многие из них были одеты в уродливые санбенито и капюшоны, а некоторых по-прежнему мучили жуткие кляпы, в которых несчастные еще утром вошли на площадь. В загороди стояли ряды скамей без спинок, на которых под зоркими взглядами гвардейцев и инквизиторов плечом к плечу сидели преступники и ждали оглашения своего приговора.
Почти все они сидели, понуро опустив голову и глядя на землю. Некоторые закрыли глаза и беззвучно шевелили губами, то ли разговаривая с собой, то ли вознося молитву Всевышнему. Герцогиня увидела, как с Марии Боркес снимают кляп и протягивают ей чашку с водой. Первым делом девушка пошевелила губами и помассировала себе щеки — видимо, раньше с нее уже снимали кляп. Это произошло незадолго до перерыва, когда ей предстояло выйти на помост, чтобы предстать перед инквизиторами и выслушать свой приговор. Герцогиня знала Марию Боркес совсем маленькой девочкой, но сейчас ее красота поразила донью Гиомар. Она подумала, что за время, проведенное в заключении, девушка стала еще прекраснее и более зрелой: она похудел:, ее тонкие черты заострились, а пышные черные волосы создавали резкий контраст с бледностью нежной кожи. Темные круги под глазами сделали ее взгляд более глубоким и загадочным. На ней было позорное санбенито, указывавшее на то, что она осуждена на сожжение.
