Высокий кэлпи, нагнувшись, положил свой самострел на землю. Потом повернулся, крикнул что-то и вновь нырнул в заросли. Крик отразился от водной глади, запрыгал по воде, как мячик, потом — шуршание и плеск от движения рассекающей камыши лодки.
— Гады, — плакал Фома, трясясь и опускаясь на землю, — гады, паскуды, нелюди…
Никто его не держал.
Небо стремительно светлело, а над водой собрался туман, отчего скользящие лодки были похожи на мутные отражения в старом зеркале. Начинался новый день…
— Все равно, — плакал Фома, и печальная рассветная птица в камышах вторила ему, — все равно… я не буду петь для вас!
— Ты поешь не для нас, — сказал высокий кэлпи, — барды поют для всех. Они поют о храбрости врагов — и мы чтим врагов. Они поют о трусости друзей — и друзья становятся храбрее. Бард — не оружие в руке воина. Бард — зеркало, в котором мы видим себя. Ты поможешь нам стать лучше.
— Я не буду помогать вам! Никогда! — Фома вскочил и, оступаясь на песчаных осыпях, бросился к воде. Холодный песок налип на ладони, на мокрые щеки.
Кэлпи не двинулись с места.
Вода оказалась неожиданно теплой, руки и ноги просвечивали сквозь нее, как белые рыбки.
Кэлпи продолжали сидеть у прогоревшего костра, тихо о чем-то переговариваясь. Они не делали никаких попыток остановить его. Плыть оказалось неожиданно легко, вода, плеснувшая в приоткрытый рот, была тихой и солоноватой, как слезы.
Предутренний серый свет блеснул на мокрой поверхности: бревно так давно путешествовало по рукавам Дельты, что волны, смыв с него разбухшую кору, выгладили древесину, придав ей зеленоватый оттенок. Фома рванулся к этому бревну и лег на него животом. Оно все пыталось вывернуться из-под рук, пальцы оставляли вмятины на скользкой древесине. Он оглянулся. Кэлпи стояли молча. Белая полоска берега уходила все дальше.
Фома греб руками и ногами, при этом отчаянно всхлипывая. Ему казалось, его обманули, но он никак не мог взять в толк — как именно.
На поверхности воды плавали островки мусора, веток, узких подгнивших листьев, перепоясанных зелеными нитями водорослей, в них суетились водяные блохи и мелкие рачки-бокоплавы. Рядом болталось еще одно бревно, темное, скользкое, и Фома сделал гребок, чтобы не врезаться в него. И тут у того, второго бревна вырос плавник. Острый, с перепонкой, натянутой между уходящими вверх костяными иглами.
Фома сделал еще один гребок — прочь. Плавник сложился, точно схлопнулись спицы зонтика. Страшная спина ушла под воду, оставив на поверхности темный водоворот. Фома подобрал ноги — бревно тут же выкрутилось из-под него, и он оказался в теплой темной воде. Снизу что-то прошло по животу и ногам. Он в отчаянии ударил рукой по воде, подняв круглые серебряные брызги. Но такую тварь этим разве отпугнешь?
На сей раз он ощутил острую боль, словно по ноге шаркнула гигантская терка. Из глубины поднялось мутное бурое облачко и стало расплываться, расплываться прямо перед его лицом. Еще один толчок — сначала он боли не почувствовал, потом она вернулась, почти невыносимая.
Коротко выдыхая сквозь стиснутые зубы, Фома сделал мощный гребок к берегу. Рыба ходила под ним, время от времени касаясь плавником живота. Наконец он нащупал ногами дно. Между пальцами продавились серые колбаски ила, острые края ракушек-перловиц резали ступни. Фома, оступаясь и хромая, оставляя в воде буроватое облачко, побрел к берегу. Сел на песок и стал ловить ртом воздух. Потом осмотрел ногу. Бедро было в частых порезах, кровь стекала по нему, смешиваясь с водой. Один порез оказался особенно глубоким, тянулся от паха до щиколотки.
Кэлпи отделился от остальных, подошел к Фоме и, присев на корточки, равнодушно спросил:
— Больно?
Фома всхлипнул и локтем отпихнул тянущуюся к нему руку. Но кэлпи уже держал в сильных пальцах его колено, а другой рукой втирал в раны едкую, остро пахнущую мазь.
— Пусти, сволочь, — сказал Фома.
— Это водяной конь. — Кэлпи закончил свое дело и вытер ладонь о песок. — Запомни его. И если ты решишься один войти в воду или сесть на любой кусок дерева, он утопит тебя. И раки будут есть твои глаза.
Фома разрыдался. Он больше не стыдился слез, он плакал и трясся, размазывая по лицу слезы и кровь из порезов.
— Оставьте меня в покое! Ну чего вы привязались ко мне?! Отстаньте, уроды! Я не бард! Я не умею петь. Я вообще не ваш. Я человек. Я даже не знаю по-вашему…
— Это не важно. Мы выучились вашему языку, чтобы ты пел для нас. Пой.
— Как? — всхлипнул Фома.
— Как хочешь.
— Я не буду петь для нелюдей, вы только и можете что кур морить. Вот вся ваша доблесть!
Зеленая кожа кэлпи явственно потемнела. Будь кэлпи человеком, Фома решил бы, что он покраснел от стыда. Остальные переглянулись и одновременно выплеснули свои чаши в костер. Костер выбросил круглое облачко пара.
— Если мы нападем отважно, ты будешь петь для нас?
— Я вообще не буду петь, — сказал Фома. В животе у него сделалось пусто, а на сердце — легко. Порезы на ноге горели и отчаянно чесались. — Я лучше сдохну.
Кэлпи вновь переглянулись. Они начали переговариваться между собой, тихо, на своем языке.
Тот, что сидел рядом с Фомой на корточках, встал, шурша змеиной кожей штанов.
— Я лучше сдохну, — повторил Фома безнадежно.
— Лезь в лодку, — сказал кэлпи.
Фома выпрямился и сжал губы. Значит, я прав и надо быть твердым, думал он. Надо быть твердым, надо быть храбрым. Не бояться их, вести себя как Леонид-истребитель, неустрашимый борец с захватчиками. Тогда тебя будут уважать даже враги. Я показал им, что не боюсь, что не буду служить им, и они вернут меня домой. Ободранная нога болела, но Фома не проронил ни стона. Правда, похоже, никто не обратил на это внимания. Его враги сидели у погасшего костра, занимаясь домашним и неважным: чинили одежду костяными иглами, плели какие-то веревки, а один вытащил крохотные пяльцы и — вот урод! — начал вышивать на замшевом лоскуте ивовую ветвь.
Почему-то Фома снова почувствовал себя обманутым.
Кэлпи с красноглазой серебряной рыбкой в мочке уха прыгнул в лодку, подхватил шест и резко оттолкнулся. Лодка задрала нос и понеслась по темной воде; остров кэлпи остался за спиной, мелькали кучи плавника, плавучие гнезда поганок, мусор, принесенный дальним приливом, заросшие ивняком островки. Мы плывем домой, думал Фома в такт ударам шеста, домой, домой…
— Высади меня у мола, — великодушно сказал он, — дальше я сам.
Кэлпи не ответил.
— Мы вас не трогали, — примирительно продолжил Фома, — вы первые начали.
Кэлпи налег на шест. Под днищем лодки прошла, выбрасывая лапки, огромная бледная лягушка.
