— Завязка… — сказал Джек. — Был ты когда-нибудь знаком с джентльменом, который вдруг раз — и завязал?
Ллойд позволил себе заметить, что время от времени такие джентльмены встречаются.
— А приходилось тебе возобновлять знакомство с таким человеком после того, как он развяжет?
Честное слово, Ллойд затруднялся припомнить.
— Стало быть, с тобой такого не бывало, — объявил Джек. Обхватив ладонью первый бокал, он поднес кулак к раскрытому рту и вздернул кверху. Сделав глоток, Джек выкинул воображаемый стакан через плечо. Снова появились люди, только что с маскарада; они разглядывали его, тайком посмеиваясь. Он ощущал их присутствие. Будь за стойкой бара вместо дурацких пустых полок зеркало, Джек мог бы их увидеть. Ладно, пяльтесь. Чтоб вам пусто было. Пяльтесь все, кому охота.
— Нет, не бывало, — сказал он Ллойду. — Мало кто развязывает эту легендарную Завязку, но рассказы тех, кто оказался способен на это и вернулся, ужасают. Когда завяжешь, кажется, что чище и светлее быть не может — словно плывешь на повозке в десяти футах над землей, над сточными канавами, где валяются все пьяницы со своими коричневыми пакетами, в которых спрятан «Буревестник» или «Бурбон папаши Флэша «Лопни башка»». Ты удалился от всех, кто бросает на тебя мерзкие взгляды и велит либо исправляться, либо сваливать в другой городишко. Из канавы кажется, что лучше этой повозки ты в жизни не видел, Ллойд, мальчик мой. Все обвешано флажками, а впереди — духовой оркестр и по три мажоретки с каждой стороны — они размахивают жезлами, аж трусики сверкают. Мужик, готово дело — тебе приспичило попасть туда, подальше от алкашни, которая шныряет по помойкам за бычками — всего-то полдюйма от фильтра! — и тянет из жестянок горячительное, чтоб опять забалдеть.
Джек осушил еще два воображаемых бокала и перебросил их через плечо. Он прямо-таки слышал, как они вдребезги разлетелись на полу. И черт его возьми, если он не начал чувствовать, что на взводе. Это все экседрин.
— Вот ты и забираешься в нее, — сказал он Ллойду, — и как же ты рад! Господи Боже мой, да я клянусь в этом. Повозка — самая большая и красивая на параде, на улицах полно народу, все выстроились вдоль мостовой, хлопают, подбадривают, машут, и все — в твою честь. Только алкашам, отрубившимся в канавах, наплевать на это. Ты дружил с ними, но это осталось позади.
Поднеся ко рту пустой кулак, Джек влил в себя еще порцию — четыре проскочило, шестнадцать осталось. Хорошо пошло. Он чуть покачнулся на табуретке. Пускай пялятся, если они так прикалываются. Снимайте, ребята, останется фотка на память.
— Потом, Ллойди — мальчик мой, начинаешь кое-что понимать. Чего не видно из канавы. Например, дно твоей повозки — просто ровные сосновые доски, такие свежие, что еще течет смола и стоит снять ботинки, как наберешься заноз. А еще — сидеть негде, кроме длинных скамеек без подушек и с высокими спинками, и скамейки эти на самом-то деле церковные, а через каждые пять футов или около того разложены сборники псалмов. И сидят в повозке на этих скамьях, оказывается, одни только плоскогрудые «эль бирдос» в длинных платьях с маленькими кружевными воротничками, и волосы у них стянуты на затылке в пучок так туго, что просто слышишь, как они пищат. Лица у всех плоские, бледные, осиянные, и все они поют: «Соберемся мы у реки, у прекрасной, прекрасной ре-е-е-ки», а перед ними играет на органе вонючая светловолосая сука и велит петь погромче, погромче. Тут кто-нибудь сует тебе в руки молитвенник и говорит: «Пой с нами, брат. Если хочешь остаться на Повозке, придется петь утро, день и ночь напролет. Особенно ночь». Тогда-то и понимаешь, что такое эта повозка на самом деле, Ллойд. Это храм с решетками на окнах — храм для баб и тюрьма для тебя.
Он умолк. Ллойда не было. Хуже того, он тут с самого начала не появлялся. Не появлялась и выпивка. Только люди в кабинках, люди с бала-маскарада — Джек слышал, как они сдавленно смеются, зажимая рты ладонями и показывая на него пальцами. В глазах искрились крохотные жестокие огоньки.
Он снова крутанулся к ним.
— Оставьте меня…
(в покое?)
Все кабинки пустовали. Смех замер, как шорох осенних листьев. Джек довольно долго не сводил широко раскрытых потемневших глаз с пустынного бара. На лбу явственно пульсировала жила. Где-то в самой середине его «я» росла холодная уверенность, уверенность в том, что он теряет рассудок. Он почувствовал настоятельную необходимость поднять соседнюю табуретку, перевернуть ее и пройтись по комнате мстительным смерчем. Вместо этого он снова повернулся к стойке и принялся громко распевать:
Опрокинь меня в клеееевер,
и давай-ка еще разок!
Перед ним возникло лицо Дэнни — не привычное, живое и настороженное, с сияющими широко раскрытыми глазами, а оцепеневшее, напоминающее зомби лицо незнакомца: мутные, равнодушные глаза, рот по-младенчески сомкнут вокруг большого пальца. Что это он сидит тут, как угрюмый подросток, и разговаривает сам с собой, если где-то наверху его сын ведет себя как некая принадлежность помещения с обитыми тюфяками стенами? Так, как, по словам Уолли Холлиса, вел себя Вик Стэнджер, пока людям в белых халатах не пришлось приехать и забрать его?
(Но я и пальцем его не тронул! Черт побери, нет!)
— Джек! — робкий, неуверенный голос.
Он так удивился и испугался, что, поворачиваясь, чуть не упал со стула. В самых дверях стояла Венди. У нее на руках, напоминая бледного идиота из фильмов ужасов, лежал Дэнни. Втроем они представляли живописное зрелище, Джек очень сильно это почувствовал — вот-вот должен был подняться занавес второго акта какой-то старой пьесы, пропагандирующей воздержанность в питье и поставленной настолько плохо, что рабочий сцены позабыл заполнить полки в Логове Порока.
— Я и пальцем его не трогал, — хрипло сказал Джек. — С тех самых пор, как сломал ему руку. Я даже ни разу его не шлепнул.
— Джек, сейчас это не имеет значения. Важно вот что…
— Это имеет значение! — крикнул он. Кулак с треском опустился на стойку, так сильно, что пустая вазочка для арахиса подскочила. — Имеет, черт подери, имеет!
— Джек, надо увозить его с гор. Он…
Дэнни у нее на руках зашевелился. Вялое, безразличное выражение лица начало ломаться, как толстая корка льда, скрывающая некую поверхность. Губы искривились, будто от какого-то странного вкуса. Глаза расширились. Как бы желая прикрыть их, Дэнни поднял руки — и снова уронил.
Он мгновенно оцепенел в объятиях Венди. Спина выгнулась дугой, отчего Венди пошатнулась. А Дэнни внезапно завизжал. Из напрягшегося горла один за другим, как стрелы, летели безумные звуки. Они словно бы заполнили пустынный первый этаж и, подобно бумерангам, возвращались назад. Как будто здесь хором визжала сотня Дэнни.
