— Нарекаю тебя, — возвестила Зина, — Митрофаном Алтыновым!
Однако больше она ничего сделать не успела. Иванушка выхватил у неё тряпичного Митрофана, вскинул его высоко над головой и крикнул:
— Идите оба прочь! — А затем размахнулся и вышвырнул куклу в распахнутую входную дверь — за порог, в ночную тьму, наполненную свежестью и стрекотом кузнечиков.
Того, что произошло следом за этим, Иван не ожидал — хоть на определённый эффект, конечно же, рассчитывал. Однако произошло нечто, во что глаза просто отказывались верить. Кадавра, в которого обратился Митрофан Кузьмич, словно бы рванула назад невидимая веревка. И он, так и не выпустив шею Агриппины, спиной вперёд устремился к распахнутой входной двери. Однако в этот самый момент в дверях библиотеки возник отец Александр, который каким-то образом ухитрился пододвинуться к двери вместе с массивным креслом. И священник так ловко поставил кадавру подножку, будто всю жизнь только этим и занимался.
Митрофан Кузьмич повалился навзничь, и при этом падении Агриппина сумела-таки вывернуться из его рук и отпихнуть его от себя своим посохом. Так что дальнейший путь до порога — спиной по полу — кадавр проделал уже в одиночестве. Когда она проезжал мимо Иванушки, тот уловил шедший от жуткого существа запах сырой земли, затхлой воды и свернувшейся крови. Но ещё — от него исходил почему-то отчетливый запах ладана.
Хотя — в последнем Иванушка уверен не был. Его покойный батюшка выскочил за порог так быстро, что принюхиваться было некогда. И, едва очутившись на крыльце, тут же поднялся на ноги.
— Сейчас вернётся! — заполошно воскликнула Аглая Тихомирова, которая больше не лежала на полу — сидела, привалившись спиной к стене. — И всех нас прикончит!
Но, по счастью, жена священника ошиблась. Кадавр вскинул страшное своё лицо к небу, на котором уже начинали приступать серые полосы, предвещавшие приближение рассвета. А потом развернулся на босых пятках и помчал прочь: выскочил на улицу через открытую Иваном калитку, пробежал мимо испуганно заржавших лошадей, впряженных в алтыновский экипаж, и скрылся во тьме.
9
Ещё ни разу в своей жизни Иван Алтынов не испытывал такого нежелания подниматься на свою голубятню, как в то утро. Отыскать сбежавшего кадавра ему так и не удалось, зато купеческому сыну открылся, наконец, весь ужас того замысла, который взлелеял и воплотил его дед — уже после собственной смерти. Дед, которому Иван теперь уж точно ничего не был должен. Но — он ведь уже пообещал вчера, что раздаст своих голубей всем желающим. А купеческое слово — крепче железа. Не сдержать его — позор.
И, морщась от беспрерывного рокота в голове, Иван медленно, словно столетний старик, потащился к голубятне. Стояло раннее утро, траву густо покрывала роса, и от аромата спелых яблок захватывало дух.
Да, теперь Иван понимал всё. Кузьма Петрович всегда знал, кто убил его, не зря же говорят: мёртвые всеведущи. Но ему нужно было заманить Агриппину Федотову в город. Что и он сделал, каким-то способом надоумив своего внука, Ванятку на белой лошадке, отправить ту телеграмму матери, которая должна была прибыть в Живогорск с Агриппиной вместе. А потом Кузьма Петрович намеревался убить ведунью руками Митрофана Кузьмича. Для того он и обратил его в этом кадавра: знал, что обычный человек навредить Агриппине не сумеет. И ради своей мести Кузьма Алтынов не пощадил даже собственного сына. Как видно, оказывать ментальное воздействие купец-колдун мог только на тех, кого связывали с ним узы крови: на своих сыновей Митрофана и Валерьяна, на внука Ивана. Неясно было только: почему он собственными руками — точнее, одной, длиннейшей рукой — ведунью не прикончил?
Впрочем, Иван ведь не знал, где купец-колдун сейчас. И что сталось с ним после того, как Валерьян произнес своё оборотное заклятье. Но, чтобы выяснить это, следовало как минимум вернуться на Духовской погост. А, стоило Ивану только подумать об этом, как его голову разрывал очередной взрыв чугунного рокота.
Купеческий сын так погрузился в свои невеселые раздумья, что чуть было не наступил на Эрика Рыжего. Котофей больше не дрых возле кухонной печи: сидел посреди ведшей к голубятне садовой дорожки, обернув лапы пушистым хвостом.
— А вот и ты! — Иванушка даже сам не ожидал, что так обрадуется при виде рыжего зверя. — Иди сюда, разбойник! — И, склонившись над дорожкой, он протянул к котофею руку — намереваясь почесать ему за ушами.
Однако Эрик не подался в его сторону, как Иван ожидал — остался сидеть на месте. И глядел на хозяина так, словно прямо-таки жаждал на что-то ему намекнуть. А, может быть, даже и не намекнуть — прямо указать. И купеческий сын, ещё ниже склонившись к коту, внезапно охнул и чуть было не свалился прямо к рыжим лапам: понял, что Эрик имел в виду, в упор глядя на него своими желтыми глазищами.
На садовой дорожке, которая оставалась такой же мягкой, как и тропка во дворе протоиерея Тихомирова, отпечатались следы босых мужских ног. И вели они к лесенке, которая не была приставлена к стене голубятни — валялась рядом в траве. Но уж это обстоятельство никак не могло обмануть купеческого сына.
Первым побуждением Ивана было — схватить под мышку Эрика и рвануть отсюда прочь. Но его остановил даже не стыд — его остановило соображение насчёт отброшенной лестницы. То, что она не осталась стоять возле голубятни, ясно показывало: у того, кто её сбросил в траву, было намерение скрыть улики.
— Может статься, после рассвета он изменился... — прошептал Иванушка, а потом ещё ниже склонился к Рыжему: — Беги домой, малыш! — И для вящего эффекта он ещё и подтолкнул Рыжего ладонью в упругий горячий бок.
Котофей словно бы понял хозяина: сорвался с места, вприпрыжку помчал к дверям кухни. А Иван Алтынов, переведя дух, осенил себя крестным знамением.
— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей... — начал он шепотом произносить слова 50-го Псалма.
И так, шепча их, приставил к стене голубятни лестницу и стал по ней взбираться.
10
Иван в первый момент решил: Эрик Рыжий всё-таки успел забраться на голубятню. И поступил с её обитателями, как тогда — в тот день, когда котофея чуть было не растерзали собаки, а Иванушка лишился переднего зуба. Слуховое окно голубятни было сейчас приоткрыто, и ветерок, проникавший из сада, гонял по полу туда-сюда целые заносы из птичьих перьев. А в распахнутых клетках не осталось ни одного живого голубя. В самих клетках и на полу возле них валялись одни только кровавые ошметки мяса, облеплявшие тонкие птичьи косточки.
Ивана Алтынова замутило сильнее, чем давеча при виде живых мертвецов на Духовском погосте. И всё же, несмотря на это, невзирая на новый взрыв боли в голове, купеческий сын понял: Эрик уж точно не имел отношения к учиненной здесь расправе. Открыть клетки он ни за что не сумел.
— Но я не запер вчера клетку Горыныча! — вспомнил вдруг Иван.
Он резко развернулся в ту сторону, где находилась отдельная "квартира" его любимца, однако останков белого турмана внутри не увидел.
И тут вдруг до Иванушки донесся голос:
— Прости, сынок, я просто не смог удержаться — такой меня обуял голод. Я понимал, что я делаю, но прекратить всё равно не мог.
Иван Алтынов очень медленно повернул голову. В том углу, где вчера ему померещились трёхмерные тени, теперь явственно темнела фигура человека. Обе его руки, соединённые в запястьях, словно бы что-то притягивало к вделанной в стену опустевшей птичьей клетке, что стояла рядом.
— Батюшка? — Иван ощутил, что губы его будто прихватило морозом. — Так вы все-таки можете говорить?
Вопрос его, конечно, не имел смысла: голос отца он узнал мгновенно. Однако он слишком хорошо помнил, как вели себя восставшие покойники на Духовском погосте: издавали только свистящие звуки, напоминавшие затрудненное дыхание. Хотя, к примеру, с Кузьмой Петровичем всё обстояло иначе...
