Ознакомительная версия.
Нельзя сказать, чтобы собеседник разделял его безмятежность и склонность к обширному цитированию. Глаза Вила метали искры, руки то и дело сжимались в кулаки.
Между тем Вальяно деловито и прагматично продолжил:
— Однако, мне кажется, нам пора, Эфронимус. Я, понимаете, не то чтобы эстет, но этот запах подгоревшей волчатины… Удручающее зрелище и нестерпимое зловоние. Вы не чувствуете, нет? Впрочем, я понимаю, вам-то не привыкать, но для меня это непереносимо. О, сад с гранатовыми яблоками, о, киперы с нардами, шафран, аир и корица с благовонными деревами, мирра и алой с лучшими ароматами…Что же это, Господи? — Вальяно закатил глаза к небу с видом мученика и доверительно сообщил Вилу:
— Смердит страшно.
Он, как веером, помахал перед своим точёным носом бледной рукой с тонкими и длинными, словно фарфоровыми пальцами, чем, похоже, ещё больше взбесил куратора. Эфраим Вил, бросив на него злобный взгляд, наконец, не выдержав, со всей силы ударил кулаками по перилам.
— Выродок! Кто бы мог подумать…
— Вы о Риммоне? А на что вы, собственно говоря, рассчитывали, Эфронимус? — Вальяно, пытаясь скрыть улыбку, склонился к куратору. Эфронимус отпрянул.
— Я не о нём, хоть и он хорош, ничего не скажешь. Кто бы мог подумать, что ваш жалкий щенок, беспомощное ничтожество, выкормленное Максимилианом…
— …перепортит всю вашу компанию отъявленных мерзавцев? — Вальяно рассмеялся. — Должен заметить, что вы, безусловно, правы, видя в Ригеле причину происшедшего. А в итоге, эти шестеро, живые или мертвые — мои. А, учитывая, что Митгарт изначально был всего лишь фантомом, вы проиграли половину там, где полагали выиграть вчистую.
— Вы так говорите, словно наша партия завершена, Рафаил. Вы уверены, что ваш маленький святой не искусится, а? — Эфраим Вил насмешливо взглянул на Рафаэля Вальяно.
— Извечный дьявольский вопрос: «Разве даром богобоязнен Иов?«…Но умоляю, Эфронимус, эта вонь становится невозможной…
— Он в отчаянии…
— Риммон — тоже, в итоге Бафомет разлетелся вдребезги. Эммануэль согласится умереть. Сам, добровольно.
— Вы уверены?
— Уверенность — это по вашей части, Эфронимус. Простите, но мне кажется, смердит всё сильнее. Вроде бы, и серой откуда-то потянуло? Или мне кажется? Видит Бог, сил моих нет. — Вальяно прикоснулся белоснежной рукой к чёрной хламиде Эфраима Вила. Тот снова отпрянул. — Вынужден покинуть вас. — И в мгновение ока его силуэт исчез в струях сероватого дыма, поднимающегося от обломков постамента и досок обгоревших гробов Зала Тайн.
Через мгновение растаяла в воздухе и тень куратора.
Глава 34. Встреча с Сатаною
Я говорил: не увижу я Господа, Господа на земле живых;
не увижу больше человека между живущими в мире;
я должен отрезать, подобно ткачу, жизнь мою…
Исайя, 39, 11.
«Tantum doluerunt, quantum doloribus se inseruerunt».[15]
Хамал полагал, что Риммон начнет бредить, однако, тот лежал без движения, тихо, точно мертвый. Но пульс прощупывался. Гиллель только сейчас заметил на своих руках, измазанных копотью, запекшуюся кровь. Он налил в таз немного воды и принялся отмывать саднящие ладони от сажи, тереть пальцы, намыливать запястья.
— Куда оно делось? — он и не думал, что сказал это вслух.
— Вы о чём, Хамал? — Невер был мрачен и говорил с трудом.
— Да пятно! У меня от рождения на запястье было родимое пятно. Его нет. И кожа не свезена.
— Странно.
— Согласен. — Хамал глубоко задумался.
Невер со стоном поднялся, тоже кое-как смыл с рук и лица копоть, и снова молча опустился на пол у стены, уставившись в пустоту. Ригель ушёл рассказать о произошедшем декану и отцу Бриссару.
С Хамалом творилось что-то странное. Кусок ветчины он жевал, странно жмурясь, пил вино как небесную амброзию. У всего был какой-то новый необычайный вкус — вкус жизни. Казалось, он поправился после изнуряющей, мучительной болезни, убивавшей в нём все ощущения. Все было божественно вкусно. Гиллель вдруг почувствовал себя свободным, необременённым тягучим и липким страхом и извечным гнетом мрачных мыслей. Ничего не тяготило. Лёгкие, как глубоко он ни вдыхал, казалось, не могли вместить свежесть заснеженной ночи, хотелось смеяться, пить шампанское, петь веселые куплеты, кружить в вальсе хрупких девчушек и делать какие-то смешные глупости.
Хамал совершенно не постигал причин этого переполнявшего его ликования и, понимая, что Риммон и Ригель несчастны, считал это ощущение собственного счастья предательством по отношению к ним. Привычно пытаясь продумать происходящее, он натыкался на пустоту. Погибли Нергал и Мормо? Слов нет, ни малейшей симпатии он к ним не испытывал, и огорчаться из-за их смерти не собирался. Но вовсе не это было причиной его радости. Совсем нет. Он и думать о них забыл с той минуты, как все они выбрались из зловонного Зала Тайн. Что же тогда?
Неожиданно Гиллель замер с полуоткрытым ртом.
— Невер! — Морис вздрогнул от неожиданности. — А… о чём вы думаете?
— О погребении, завтра нужно с утра… постойте. А почему вы спрашиваете? Сами же знаете!
— Не знаю. Ничего не вижу. Ровным счетом ничего…И ваши мысли не вижу, Эммануэль, — заметил он вошедшему Ригелю.
— А почему?
— Не знаю. — Хамал помедлил и вдруг метнул в Невера пробку от бутылки. Ударившись о плечо Мориса, она упала к его ногам. — И ваша хвалёная неуязвимость тоже трещит по швам…
— Вами хвалёная, — счел нужным подчеркнуть Невер. — Мне она всегда была… несколько в тягость.
— Сейчас придет служанка Эстель. Она омоет тела. — Эммануэль тяжело вздохнул и почти рухнул на диван. — Отец Бриссар сказал, что отпоёт их завтра в два, после обедни у него ещё крестины в городке.
Эммануэль выглядел больным и потерянным, черты обострились, глаза запали и казались сплошь чёрными. Но на Невере, как отметил Хамал, прошедшая ночь не оставила иных следов, кроме ожогов. Он был утомлён и изранен, но в его глазах отрешённо голубело весеннее небо.
…Проснувшись на рассвете, Хамал увидел Христа, обмывающего ноги апостолу Петру…И померещится же! В тёмном углу на коленях стоял Эммануэль, снимая повязку с обожженной ноги Мориса. Гиллель потянулся, от чего всё тело сковало болью — вчерашний вечер и ночь напоминали о себе. Но вчерашняя радость не ушла, осталась с ним.
Риммон лежал, как и накануне, не подавая признаков жизни, но руки его потеплели. Вокруг его глаз темнели круги. Хамал приложил к его лицу смоченное водой полотенце, и тот зашевелился. Ригель сказал, что пойдет к Причастию. Морис на минуту удержал его, попросив промыть глаза Риммону. Эммануэль безмолвно повиновался. Веки Сирраха запеклись, и глаза тускло светились в их узких прорезях. Увлажнённые Эммануэлем, они утратили красноту, воспаление стало спадать.
Ознакомительная версия.
