Вообще-то я не жалую насекомых. Я смирился с племенем тараканов, населяющих кухню, только потому, что они почти не показывались на глаза. Наверное, это можно назвать фобией: первые несколько месяцев моей самостоятельной жизни, ещё там, в большом городе, в старой родительской квартире, мне снился один и тот же человек: белобрысый, весёлый, слегка рассеянный — с таким легко подружиться. И вот он выходит за какой-то малостью из комнаты, а потом, встретив его вновь в другом сегменте сна, я вижу, как конечности его трясутся от неведомой болезни, а в глазных яблоках поселились маленькие чёрные жуки, которые превратили зрачки в два объеденных со всех сторон полумесяца. И он говорит: «Они, наверное, уже внутри тебя. Прости, я ни о чём не подозревал».
Когда я увидел своих маленьких неприятных соседей, то бишь тараканов, мёртвыми, помимо испуга я ощутил что-то вроде злорадства. Им не следовало конкурировать с человеком в выживаемости и способности подстраиваться под обстоятельства! Загнулись-то, небось, от тоски по соседским квартирам и заморским кушаньям. Словом — по свободе.
Но сейчас я почти рад этим робким проявлениям жизни. Жаль, что Чипса не сможет их увидеть. Они пришли не из вентиляции, как я вначале предположил, и не зародились в трёхнедельной давности хлебе, что до сих пор лежит на столе. Я обратил внимание на горстку тараканьих трупов, которые я, не больно-то утруждая себя, смёл в угол под батарею.
Теперь там копошились крошечные личинки с характерными красными точками на спине. Добрая сотня волчьих зрачков, уставившихся на тебя из темноты. Не мог ничего с собой поделать: я представлял, как крошечные зубы рвут сухую плоть, ломают надкрылки, хрустят хитином. Подавив приступ тошноты, я отступил на порог кухни. Вот так на костях вырастает новая жизнь. И жизнь эта зачастую злее, проворнее старой. Стоит ли мне, динозавру, начинать бояться?
Хотел бы я когда-нибудь увидеть тех, кто придёт на смену человечеству…
3
Юра добрался домой ближе к полуночи, не встретив ни одной живой души.
Два раза он останавливался, чтобы стряхнуть с себя воду. Один раз под навесом автобусной остановки, второй — под козырьком телефона-автомата. Немного постояв, Хорь повернулся и снял трубку. Забросил в монетоприёмник пять рублей, набрал номер жены. Короткие гудки. Бросил ещё монету, некоторое время, грея в руках ледяную трубку, слушал гудок, пытаясь вспомнить номер гостиницы. На всякий случай он занёс его в память сотового телефона, но, конечно, не потрудился выучить наизусть. Наконец, чертыхнулся и набрал «02».
— Диспетчер, — сказал женский голос. Он отливал металлом, и Юра подумал, что это вполне может быть автоответчик.
— Это полиция Кунгельва? Или вы в другом городе находитесь?
— Диспетчер, говорите.
Учитель прерывисто вздохнул.
— В лесу около озера мы видели странных людей. Там… там был большой раскидистый дуб, и на нём, прямо на наших глазах один из них повесился. Остальные просто наблюдали. Потом нас заметили, и пришлось бежать. Мы разделились. Мой друг может быть в опасности. Не знаю, пришёл ли он… — Юра запнулся, сообразив, что чуть не сказал «в гостиницу», — домой, или нет.
— Представьтесь, пожалуйста.
Юра повесил трубку, поправил на голове полиэтиленовую плёнку и побрёл дальше.
4
Алёна не спала. Она сидела на полу под окном, подтянув к животу колени. Сначала Юра решил, что её вовсе нет в номере, хоть свет горел, и неожиданно для себя почувствовал облегчение. Потом в тени подоконника что-то зашевелилось.
— С тебя течёт, — сказала она.
— Там жуткий дождь.
Мужчина постоял на пороге, обозревая комнату. Когда зрение оставляет желать лучшего, достаточно снять очки, чтобы почувствовать себя чужаком даже в доме, где ты родился. Словно частично выпадаешь из реальности, к которой так привык: пол ходит ходуном, как палуба корабля, но это меньшая из проблем; большая — то, что граница между твоим телом и окружающими предметами становится размытой, они могут как укусить, так и позволить тебе раствориться в пространстве и нагромождении предметов, словно щепотке соли в стакане воды.
— Я потерял очки.
— Да, я вижу, — в голосе супруги слышалась вымученная ирония.
— А я — нет, — ответил Юра. — Так значит, с тобой всё в порядке?
— Я этого не говорила.
Хриплый её голос звучал в четырёх стенах как заблудившееся эхо. В воздухе — затхлый, тёплый запах. Юра ощущал присутствие жены, но почти не видел её, различая только тёмные полутона брючного костюма. На полу разбросаны какие-то предметы, настольная лампа с молочного цвета абажуром, прежде ютившаяся на прикроватном столике, теперь перекочевала в ноги женщине. Она была включена, в круге света что-то влажно блестело.
Хорь стянул пальто, с отвращением бросил его прямо на пол. Из складок шуршащей дряни, которой он укрывался от дождя, выливалась вода. Рубашка мокра насквозь. Штанины липли к ногам. Из бумажника, который он бросил на полку возле двери, торчали купюры.
— Ты мне можешь объяснить, что происходит? — сказал он, стараясь быть рациональным. — К чему все эти истерики? И где мои запасные очки? Мне пришлось бросить машину, но это, конечно, ничего, завтра заберём…
— Сейчас уже всё нормально. Я справилась сама, одна. Знаешь, это очень неприятное чувство, когда близкого человека нет рядом.
Наступая на пятки, Юра сбросил обувь, выставил её за дверь. Устало, держась рукой за стену, прошёл в комнату и рухнул в кресло. На тумбочке возле телевизора стояла косметичка, где вместе с одноразовыми бритвами, прокладками, тушью для ресниц и таблетками парацетамола обычно путешествовали запасные очки. С трудом справившись с замком, Юра рассыпал всё это у себя на коленях.
— Так значит, с тобой всё в порядке, — сказал он. — Когда ты пыталась устроить по телефону скандал, мы с Вилем Сергеевичем находились в непростой ситуации. Откровенно говоря, я мог бы быть уже мёртв. Едва спасся, а что с детективом не знаю. На твоей совести самый грандиозный концерт, на котором мне довелось присутствовать, и занавес поднялся в самое неудобное время. В последнее время я не узнаю тебя, дорогая.
Алёна молча всхлипывала. По подоконнику барабанил дождь. Странный запах усилился; Юра в очередной раз с раздражением подумал: что это может быть? Очки всё не находились. Ледяные пальцы, только-только начавшие отогреваться, едва слушались.
— Я не пыталась устроить скандал, — с расстановкой сказала она, уделяя каждому слову по одному выдоху. — Мне было ужасно плохо. Я ходила к местному врачу, а потом, когда вернулась домой, Чипса заговорила. Она говорила странные вещи, и я всё записала, вот тут, посмотри. Тебя не было, и только это помогло мне справиться…
— Прекрати, — сказал с раздражением Хорь. — Твой Валентин — всего лишь психопат, который давно уже смылся из города.
— Юра…
— Ну что «Юра»? Я очень тебя люблю… откровенно говоря, до безумия, но больше так продолжаться не может. Я всю жизнь пытаюсь угнаться за тобой, и когда выдыхаюсь настолько, что ломит в груди и я не в состоянии больше сделать ни шага, вижу, как ты разворачиваешься впереди, словно реактивный истребитель, и — вжжжж! — проносишься мимо. Мимо моих распахнутых для объятий рук, мимо моей жизни.
Трясущиеся пальцы наконец нащупали чехол с очками в одном из боковых карманов сумки. Юрий чувствовал, как текстура ламината изгибается под ножками кресла, как там появляется огромная чёрная дыра, что затягивает его вместе с его мелочной злобой в пучины безысходности. Это тот крутой поворот, который разрушил жизнь не одной семьи, и вираж, который приходится заложить, поистине приводит в ужас.
— Юр, мне нужно тебе кое-что рассказать. Я не…
— Ты не можешь выносить ребёнка.
— Так ты знаешь?
— Конечно, — сказал Хорь, водружая на нос очки. Он ходил в них почти семь лет назад, учась в институте. С тех пор зрение ухудшилось на одну диоптрию, но в остальном старые были гораздо легче и удобнее тех, что он потерял. — Боже, что ты тут натворила?
