— Конечно, — смущенно сказал Остен, заканчивая свой рассказ, — это поддается рациональному объяснению, но… — Он коснулся своими узловатыми пальцами щеки, где остался узор незаживших царапин, нанесенных маленькими коготками.
Психиатр подался вперед, на край кресла, его глаза мерцали, отражая свет газового рожка. Дэвиду показалось, что гнев и озадаченность вернули Остена к жизни, в то время как истощение и скука привели его почти на край забвения. С тех пор как умерла его жена, Остен, казалось, лишился эмоций, но теперь он пылал негодованием. Дэвид также заметил кое-что особенное, что-то, что Остен сохранял в тайне по сентиментальным причинам. В его голосе звучала нотка триумфа, несмотря на то, что он признавался в поражении.
— Я осмелюсь предположить, — сказал Дэвид, изображая рассудительность, так, словно его вынуждали это делать, хотя в душе чувствовал совсем иное, — что нет ничего сверхъестественного в том, чтобы летучие мыши напали на человека. С другой стороны, я не собираюсь переубеждать вас, если вы настаиваете на своем. Но кто бы ни похитил тело одного из ваших пациентов, у него должна иметься на это причина, и вы не убедите меня в том, что тело несчастного понадобилось лишь анатому-отступнику. Вы уверены, что не знаете человека, который с вами заговорил?»
— Я совершенно уверен, — сказал Остен с оттенком самодовольства в голосе. — Я никогда его раньше не видел.
Вот оно, подумал Дэвид, устраиваясь поудобнее на кушетке и вздрагивая от боли в руках и позвоночнике. Вот оно, откровение.
— Но когда я впервые взглянул на них, — снова начал Остен, — свет фонаря ненадолго осветил лица его сообщников. Я думаю, что даже смогу назвать одного из них. Я не уверен — я не видел этого человека двадцать лет — но по-моему это был Люк Кэптхорн.
Корделия выпрямилась при звуках этого имени.
Остен, не заметив её реакцию, принялся объяснять:
— Он жил со своей матерью в сторожке, когда Хадлстон принадлежал монахиням.
Корделия, которая с трудом сдерживалась, чтобы не перебить этот бесполезный комментарий, все-таки добавила:
— Это тот самый человек, который похитил меня у вас и отправил в дом Джейкоба Харкендера.
Дэвид опустил ладонь на её руку, чтобы успокоить и ободрить жену, но она, казалось, была не рада этому жесту.
— Это может означать, что за всем этим стоит Харкендер, — предположил он. — Трудно поверить, что он жив, спустя столько лет… даже если он выжил при пожаре, уничтожившем его дом. Однако…
— Человек, укравший тело, явно не был Джейкобом Харкендером, — сказал Остен. — Я не думаю, что Харкендер с этим связан. Каким бы он ни был колдуном, секрета вечной молодости он не знал.
— Тем не менее, — терпеливо заметил Дэвид, — человек мог быть им послан. Когда Гилберт Франклин впервые отправился в Виттентон по поручению сэра Эдварда, Харкендера очень интересовало, где находится тело Люсьена де Терра. Я не думаю, что кому-то ещё могло понадобиться похитить его.
Остен постепенно расслабился и наблюдал за Дэвидом и его женой, стараясь оценить их реакцию. Дэвид знал, что сэр Эдвард чувствовал себя обязанным полностью отчитаться перед Остеном о странных событиях 1872 года, но он не знал точно, какую интерпретацию баронет предложил психиатру — или чему доктор Остен предпочел впоследствии поверить. По всей вероятности, Остен по сей день так и не пришел к определённому мнению.
— Раз Джейкоб Харкендер верил, что Адам Глинн был также Люсьеном де Терром, — терпеливо заметил Остен, — то и остальные могли в это поверить. И если они поверили в это, то могли также поверить и в то, что Люсьен де Терр написал в своей «Истинной истории мира». Вы ведь сами в это верите на свой лад, не так ли?
Дэвид предпочел уклониться от ответа, так как не хотел снова ввязываться в старый спор.
— Я никогда не видел самой книги, — сказал он. — Даже сэру Эдварду так ни разу не удалось заполучить её экземпляр. Вряд ли многие читали её. И мы знаем, что Харкендер был последним, кто видел тома, которые когда-то хранились в библиотеке Музея.
Корделия воспользовалась паузой, чтобы вмешаться.
— А что по этому поводу думаете вы, доктор Остен? — спокойно спросила она.
Остен посмотрел на неё и улыбнулся, впрочем, без излишней снисходительности.
— Простите меня миссис Лидиард, — сказал он, — если я прибегу к излюбленному вашим отцом многословию. Я не знаю, чему верить, но готов поддержать любую гипотезу для развития обсуждения. Возможно, судя по всему, оборотни и бессмертные люди существуют. Возможно, для человека, которого я знал как Адама Глинна, смерть была лишь досадным перерывом в активной жизни, а не её завершением. По правде говоря, я иногда поражался, почему ваш отец и ваш муж позволили его телу, представляющему такую невыносимую загадку, оставаться там, где оно было все эти годы.
Теперь они оба посмотрели на Дэвида, слегка поежившегося от их вопрошающих взглядов, пораженного вопросом.
— Из-за Пелоруса, — тихо ответил он. — Он уважал желания Адама Глинна, бывшего его другом. Он предложил мне собственное тело и кровь для изучения, но инструменты моих исследований не годились для того, чтобы понять, чем его ткани отличаются от наших. Наука о жизни только зарождается — мы лишь начинаем понимать химию живых существ. — Он поколебался, затем добавил ещё одну фразу с более решительной интонацией: — Пелоруса следует немедленно поставить в известность. Я должен сделать это сегодня вечером.
— Я предоставляю это вам, — сказал Остен. — Но как быть с сэром Дэвидом? Мне самому ему написать, или лучше вы?.. — Он позволил вопросу повиснуть в воздухе.
— Это сделаю я, — сказал Дэвид. — Я весьма благодарен вам за то, что вы пришли сюда, и мне очень жаль, что сэр Эдвард не в Лондоне и не может услышать эту историю из ваших уст. Я немедленно напишу ему, так что письмо уйдет с утренней почтой — хотя, конечно, пройдет некоторое время, прежде чем оно найдет его в Париже. Вы, разумеется, останетесь на ночь?
Остен кивнул, и Дэвид взглянул на Корделию. Она послушно поднялась, скрыв свой вздох, и отправилась звать служанку, чтобы приготовить постель в комнате для гостей. Когда она проходила мимо кресла мужа, он поднял взгляд на неё и заметил, как она бледна. Он знал, что она не хуже него понимает, в чем дело. У них за плечами были двадцать лет беспокойного ожидания, и оно отметило её той же несмываемой печатью, что и его.
Край её юбки задел кресло, и она опустила руку, чтобы нежно коснуться его щеки. Это должен был быть жест ласки и ободрения, но по каким-то непонятным ему самому причинам он не мог принять его и отодвинулся.
Когда Корделия ушла, Остен откинулся в кресле. Выражение его лица было непостижимым. Рой летучих мышей, накинувшийся на него, когда он прогонял похитителей трупов, всколыхнул что-то в нем, и как бы тщательно он ни указывал на возможность естественного объяснения, слишком хорошо было известно ему самому, что произошло что-то зловещее.
