Уж здесь ухо надо было держать востро!
Несколько раз Соверена толкнули в плечо. Проститутка из борделя запустила шаловливую руку за пазуху. Пришлось чувствительно стукнуть ее по запястью. Кэбмен щелкнул кнутом над головой, разгоняя толпу перед лошадьми.
Вокруг орали, гудели, кричали на разные голоса. Ходили, сидели, лежали. Смотрели с балконов и из пыльных окон. Плевались, играли в кости, курили, облепив воробьями доски.
Рыба-треска! Пироги, мясные пироги! Кофе! Суррейская вода с газом, от всех болезней! Сапоги и ботинки! Лампы! Дрова! Лучший уголь!
Пристроившегося карманника, высокого, с косящим влево глазом, Соверен срисовал у тележки зеленщика, второго, одуловатого, низенького, видимо, составляющего с первым сработанный дуэт, приметил, остановившись у грязной вывески «Ножи и иглы Отто Райснера».
Он специально дал им подобраться поближе, затем сложил особым образом пальцы и незаметно провел ими у плеча, выписывая в воздухе букву «R».
Косой едва заметно кивнул, подмигнул и растворился за спинами вывешивающих белье женщин. Низенький отвалился чуть позже. Еще человек пять внезапно отвернули во дворы или в пивные. Впрочем, Соверен мог и ошибиться в толчее.
Людской поток вынес его к перекрестку с пустующей полицейской будкой. Перемешавшиеся запахи несвежей рыбы, пота, нечистот и горелого хлеба сделались слабее — перпендикуляр, та самая Кэфулл-стрит, претендовал на звание центральной улицы и был шире, просторней. Здесь даже ходил омнибус — вагончик, запряженный парой лошадей.
— Джеймс! Полпенса!
Соверен обернулся.
Из плотной, будто спрессованной толпы у наемной конторы, выдавился человек в замызганном пиджаке на голое тело и штопанных брюках. Штиблеты с отпиленными носами на ногах его были явно женского вида.
— Ха!
Он оттеснил лоточника, наддал ладонью пониже спины медлительной кухарке и широко развел руки. Красное лицо, окаймленное косматыми баками, треснуло в широкой улыбке.
— Джеймс!
— Трипвуд. Макэвой Трипвуд.
— Ха! Помнит! — обрадовался узнанный, шмыгнув бугристым носом пропойцы.
Соверен дал себя облапить и стойко выдержал похлопывания по спине, плечам и хватание пальцами за воротник пальто.
— Слушай, Полпенса, — проникновенно заговорил Трипвуд, дыша винным перегаром, — у тебя ужасно хорошее пальто. С таким пальто нельзя в Неттморе не нарваться на неприятности. Оно просто вопит: снимите меня, пощупайте за подкладкой, кольните моего владельца пером. Но я знаю хороший кабак…
— Я понял, Мэки, — улыбнулся Соверен, — но позже. У меня дела.
— Ты никак снова устроился к Тибольту?
— Нет, это другое. Здесь многое изменилось, я смотрю.
— Ни черта! — Трипвуд высморкался на мостовую. — Только народу стало больше. Дармоедов и прихлебателей!
— Ладно, — Соверен шагнул в сторону.
— Эй! — крикнул Трипвуд. — Может ссудишь старому приятелю шиллинг?
Соверен предпочел не услышать. Он подождал, пока в неистовом колокольном бренчании прокатит мимо омнибус, и перешел улицу.
За домами взревел гудок, клуб пара, как выдох великана, поднялся над крышами.
«Фалькаф» располагался на первом этаже крепкого трехэтажного здания. Второй этаж занимал мюзик-холл, еще выше располагались жилые комнаты и муниципальный приход. До прихода через таверну и мюзик-холл мало кто добирался.
Внутри было шумно, несмотря на то, что стрелки Престмутских башенных часов только-только подбирались к полудню. За столами сидели моряки и грузчики с речного порта, на коленях у моряков болтали ножками потасканные певички. Шипела пивная пена, поломои швабрами замывали блевотину и следы от штиблетов и сапогов.
Соверен прошел к стойке, но продавца не узнал.
Все поменялось. Может быть, кроме пивного ценника. Столы другие, певички тоже. Даже лампы висят электрические.
А пиво разливал раньше Вернхут, голландец, высокий, флегматичный, с порезанным ртом. У него и кличка была — Акула.
— Тибольт на месте? — Соверен выложил на стойку дырявый шиллинг.
Продавец, угрюмый парень с оспинами по всему лицу, бросил взгляд на монету и кивнул.
— Пива будете?
— Нет, спасибо, — Соверен вернул шиллинг в карман.
По скрипучей лестнице он поднялся на второй этаж. Двери были открыты, сцена мюзик-холла пустовала, двое крепких парней за дальним столом играли в кости.
Увидев Соверена, один из них поднялся.
— Выступлений пока нет.
— Я к Тибольту.
— Хоть к Папе Римскому.
Из глубины зала, отлипнув от подоконника, медленно, сквозь свет, падающий из окон, подошел третий, в брюках и вылинявшей жилетке, выразительно хрустнул пальцами.
Никого из них Соверен не знал. Полгода, ну, семь месяцев прошло, а у него вдруг возникло ощущение, что это какой-то другой Престмут.
— Ребята, — улыбнулся он, — а где Харви, Червяк, Гнутый?
— Не знаем таких.
— Серьезно? А это?
Он подкинул шиллинг.
Первый монету поймал, рассмотрел на свет, затем достал из брючного кармана такой же шиллинг, сравнил.
— Это другой разговор. Пошли.
Он направился к дальним, занавешенным темной шторой дверям, и Соверен, подмигнув оставшейся парочке, последовал за ним.
— Пальто хорошее, — бросил ему вдогонку любитель похрустеть пальцами.
На третьем этаже по узкому коридору они миновали жилые комнатки-каморки и, свернув, оказались перед тяжелыми дубовыми створками. Табличка на одной извещала грамотных любопытствующих, что здесь находится муниципальный приход района Неттмор. Табличка на другой представляла его председателя — Хэмилтона С. Тибольта. Соверен, впрочем, был уверен, что большинству посетителей все эти буквы казались заумной придурью.
Из-под створок выглядывал желтый язык ковра.
— Господин Тибольт, сэр.
Сопровождающий робко стукнул в дерево.
Рык, донесшийся из-за дверей, вряд ли походил на вежливое приглашение, но Соверен взялся за ручку.
— Какого дьявола!
Человек, стоящий к нему спиной, повернулся, и Соверен с облегчением отметил, что не все в мире изменилось за время его затворничества. Тибольт был все тот же — толстый, лысеющий, носатый, с гримасой вечного недовольства на обрюзгшей физиономии.
Серые, в белую полоску брюки прятались в поясе под кремовым жилетом. Белый галстук стягивал ворот льняной сорочки. Широкий плотный пиджак, как бы обозначающий принадлежность владельца к настоящим работягам, тем же докерам или фабричным «паровикам», на брюхе никак не сходился и резал воздух свободными полами.
— Можно же, в кон… Мальчик мой! Джеймс!
