Он не был к этому готов. И я не была.
Когда та, первая песня закончилась, он отложил гитару и схватил с моего письменного стола чистый блокнот и ручку из стаканчика. Пять бесконечных минут он торопливо писал, и мое сердце билось в том же ритме, с которым его ручка чиркала по бумаге. Когда он наконец-то вновь взялся за инструмент, его глаза светились ярко и страстно, но он обливался потом, несмотря на включенный кондиционер.
«Уже хватит», — напомнила моя голова, но сердце продолжало спорить.
Этого нам не хватит никогда. Эван мог бы петь мне следующие десять лет, но я бы так и не насытилась.
Как и он. Больше никогда мы не почувствуем удовлетворенности, нам всегда будет хотеться большего.
— Ты не голоден? — Пища подкрепит его силы и отвлечет нас обоих. — Я могу приготовить бутерброды, — предложила я, а чудесное тепло внутри меня делалось меньше с каждым словом.
Через силу, одолевая сопротивление собственных ног, я было двинулась к двери, но пальцы Эвана сомкнулись на моем запястье. Он улыбался, а его взгляд пронизывал меня насквозь.
— Мне уже много месяцев не было так хорошо, Мэллори. Словно у меня есть что-то, что я могу отдать. Что-то, что я могу сказать. Позволь мне играть для тебя. Пожалуйста.
И что я могла на это ответить? Он хотел играть. А я хотела ему позволить.
— Еще одну, — сказала я и молча поклялась в том же самом.
«Еще одну, и мы прекратим».
Мы будем есть или смотреть телевизор, или я найду какой-нибудь еще способ занять его, даже если придется одну жажду вытеснить другой.
Следующая песня была болью, открытой и неукротимой. Его кровь пропитывала ноты, и я почти видела шрамы. Кем бы ни была та девушка, она причинила ему боль, и мне хотелось убить ее. Вытащить наружу то, что она могла предложить миру — чем бы оно ни являлось, и выпить ее досуха. Сломать ее за то, что она ранила его.
Собственная реакция испугала меня. Когда успела возникнуть эта связь между нами и как я это допустила?
После этой песни он не стал ничего записывать. Может, не хотел помнить или знал, что не сумеет забыть. В любом случае он принялся за следующую прежде, чем я успела встать, и я не смогла удержаться. Эту песню породило раскаяние. Его величайшее сожаление обнажилось, и мне почти стыдно было оказаться свидетельницей этого. Я плакала вместе с ним, а затем, когда его голос надломился, поцелуями стирала его слезы, прежде чем они упадут на струны и на трепещущее дерево.
Утешительные поцелуи переросли в нечто большее, более глубокое, но каким-то образом его влечение ко мне превратилось в желание с помощью новой песни показать, насколько он меня желает. Я пыталась спорить, хотя сама стремилась к тому же, но пальцы Эвана тронули струны, еще пока мы целовались. А когда я притянула его к себе и отняла гитару, он запел без нее. Мы оказались у стены, и тихий хрипловатый голос певца скользил по мне, как и жадные руки. Мне хотелось, чтобы то и другое продолжалось вечно. Я не знала, как нас остановить. Я потерялась в звуке и ощущении его, и плотская составляющая мешала мне противиться музыкальной.
Когда он вынырнул глотнуть воздуха, то схватил гитару и утянул меня за собой на пол. Он уселся передо мной, вжимаясь спиной в мою грудь, чтобы оказаться ближе, и искушение безжалостно вцепилось в меня. Моя воля дрогнула. Я покосилась на будильник и облегченно выдохнула. Два сорок пять. Энди скоро приедет. Я могу ненадолго расслабиться. Насладиться еще одной песней, пока ее нет.
Эван пел о разорванных отношениях. О некой девушке, которая понимала его и любила, но возмущалась его потребностями. Я сказала себе, что на этот раз буду просто слушать. Оставаться вовне. Но звуки кружились у меня в голове, пока не оказалось, что я уже не могу сосредоточиться на чем-то другом. Я увязла в словах, потерялась в чувствах и начала понемногу вкладываться в них, даже не понимая, что делаю. А потом я уже не вспоминала о часах.
Следующим был гнев. Ноты казались яркими алыми потеками на изнанке моих век. Горькая мелодия ранила мое сердце. Но на ее середине что-то на задворках сознания принялось изводить меня. Нечто казалось не вполне правильным. Нужно было…
Я встала и выбежала в коридор. Холодная тишина упала на меня, словно темный занавес, и, когда я рухнула на колени перед шкафчиком, в проеме встал Эван. Одной рукой он придерживался за дверной косяк и был очень бледен, но я сказала себе, что это из-за тусклого освещения. Он в порядке, иначе не смог бы так чудесно играть.
Вещь, которую я искала, хранилась в глубине шкафа, бережно установленная на специальной подставке. Я выпрямилась и предложила ее ему, словно жертву для алтаря. Она нужна была, чтобы правильно исполнить эту песню. И конечно же, одна последняя песня никому не повредит.
Эван взял из моих рук винтажный стратокастер и принялся его рассматривать, а я в это время рылась в шкафу в поисках усилителя и проводов. Мне не разрешалось касаться этой гитары — моя мать приберегала ее для особых случаев. Для истинного гения. Но Эван и был особым случаем. Моим первым. Я знала это в глубине души.
Он перебирал струны, пока я подключала провода и педаль эффектов, и его улыбка сияла так ярко, что я почти не замечала морщин вокруг рта. И на лбу. Слишком далеко еще не зашло. Ему просто нужен был отдых — вот только еще одну песню…
Эван точно знал, что делать. Скрип и вой электрогитары раскрасили комнату в цвета его гнева, хлещущего через боль в ярость, и я не могла вздохнуть. В какой-то миг зазвонил телефон, и, раздумывая, не подойти ли, я заметила, что солнце находится не с той стороны дома.
Энди запаздывала, но скоро должна была появиться. Все будет хорошо, когда она сюда доберется. В любую минуту…
С этого момента мои воспоминания смазаны. Голова у меня кружилась от мелодий. Время утратило всяческое значение, и спальня затуманилась. Только музыка оставалась четкой.
Эван стал собственной музыкой, и я познавала его через песни. Каждая нота, каждая поэтическая строфа трогала мое сердце, каждый скрипучий рифф разрывал душу. Он показал мне, о чем он мечтает и чего боится, что любит и в чем нуждается. И я пила это все. Он вкладывал себя в музыку, а музыка вливалась в меня.
Затем все внезапно прекратилось, осталось лишь тяжелое дыхание и хрип. Его лицо исказилось от боли, в горьком отражении необузданных чувств, которые он вкладывал в свою музыку. Дело было в песне. Никак иначе. Песня причинила ему боль, но рану лучше очистить. Выпустить все наружу, чтобы он мог исцелиться. Остановиться было бы хуже для нас обоих.
— Что там стучит?
Гитара чуть не выскользнула из его рук, как будто только музыка давала ему сил держать инструмент. Но мы же закончили лишь пару песен!
