Словно вторя ее мыслям, комната на секунду озарилась сильной вспышкой молнии. Виктория глянула на мать в этом нереально ярком свете: та продолжала спать.
— Как же тебя угораздило так попасться? — пробормотала дочь.
О, при всей своей неприязни к нему, она не могла не признать, что от него действительно исходила некая сила, просто-таки аура надежности. Неприязнь совсем не мешала ей трезво оценивать и те качества в нем, которыми так восхищалась ее мать. Он был строен и изящен. Как бы сильно ни хотелось ей это отрицать, но… что правда, то правда. Он носил длинные волосы, не считаясь с модой; у него были четко очерченные скулы, на которые заглядывались многие придворные дамы, а его глаза временами могли становиться почти черными, и на дам это действовало безотказно.
И он знал, как правильно воспользоваться своими качествами. Порою Виктории казалось, будто только одной ей и дано было видеть его насквозь: обманчивая оболочка скрывала лживость и изворотливость, и натуру его определяла не страсть, которую все вокруг уж чересчур романтизировали, а раздражительность и тиранство. Похоже, именно последняя особенность его характера и позволила ему до такой абсолютной степени подчинить себе герцогиню.
Что он и сделал.
Но, спрашивается, какова цель? Виктория. Смерть короля Георга III («Бедный дедушка, — подумалось ей, — он совсем выжил из ума, они говорили, что перед тем как умереть, он 58 часов говорил одни глупости!») сделала ее третьей в списке престолонаследников — после двух мужчин хотя и среднего возраста, но явно не обещавших произвести на свет наследника. Виктория, конечно, была еще мала. И если бы трон достался ей раньше, чем исполнилось восемнадцать лет, то пришлось бы устанавливать регентство, при котором полномочным правителем делалась герцогиня.
А кто был советником герцогини?
Кто стал бы «скрытой пружиной власти»?
Конечно, ее личный секретарь, надежный защитник ее юридических прав.
Конрой был способен манипулировать людьми. Поговаривали, что он достиг своего положения именно таким путем. Была тем не менее одна-единственная персона, которую ему никогда не удавалось очаровать, переиграть или как-либо подчинить своему влиянию. И этой персоной была принцесса Александрина Виктория.
Разумеется, он пытался, и не раз, но его способности, какими уж они там были (никто не спорит, что у него есть известное обаяние, если не сказать, харизма), не распространялись на обольщение детей. Он пытался повлиять на чувства юной Виктории весьма грубыми шутками и поддразниваниями, что не только не возымело нужного действия, но произвело обратный эффект. И вот она росла, а вместе с тем росло также и ее презрение к нему; завоевать доверие престолонаследницы ему так и не удалось, хотя он явно надеялся добиться этого, пока она будет впечатлительной юной девицей — еще не ведающей предназначенной ей судьбы.
Тот день наступил, когда ей было одиннадцать — когда баронесса Лезен положила лист с генеалогическим древом в одну из ее книг. Раскрыв его, она увидела, что после Георга IV и герцога Кларенса (который, конечно, станет королем Вильгельмом IV «и который, — подумалось ей теперь, — лежит сейчас в Виндзорском замке, безнадежно больной от сенной лихорадки») следующей значится она.
Она может стать королевой.
Виктории хорошо запомнился момент, когда ее внезапно охватило острое чувство долга (это следовало бы назвать ощущением значительности момента, но тогда она была еще маленькой, да и вообще, прежде всего и главным образом она воспринимала это именно как долг), а значит, и желания делать все правильно — для своей страны и для Господа Бога.
— Я буду хорошей, — сказала она баронессе Лезен, и никогда ни в какие свои слова она не вкладывала столько смысла, как тогда в эту фразу: «я постараюсь соответствовать», «я подойду для этого», «из меня получится хорошая королева»…
Однако, к ее великой досаде, это вдруг полученное новое знание ничего не изменило в монотонности ее каждодневной жизни. Еще более жесткой и невероятно скучной эту рутину делало строжайшее соблюдение персоналом пресловутой «кенсингтонской системы», горячим поборником которой был — кто же еще? — сэр Джон Конрой.
Ее правила предусматривали много ограничений: ей не дозволялось ходить по дворцу в одиночку — никогда и никуда, даже спускаться или подниматься по лестнице без сопровождающих лиц. Ночью ей надлежало спать в одной комнате с матерью, днем ее ни на минуту не оставляли без контроля и наблюдения; почти постоянно возле нее находилась герцогиня, присутствовавшая при всех разговорах — принцессе не разрешалось беседовать с кем-либо наедине, без третьих лиц.
Еще хуже, что ей не разрешалось играть с детьми ее возраста: вместо них ее окружали взрослые, и многие из них, как она теперь понимала, воспользовались правилами как предлогом для того, чтобы отдалить ее от реальной жизни. Оградить от влияний извне.
Внезапно в комнате стало чуть темнее; посмотрев в сторону камина, она заметила, что одна из пяти свечей, догорев, погасла. Может быть, позвать горничную, чтобы зажгла новую? Наверное, надо бы, но, с другой стороны, ей хватит и четырех, а если у них там проблемы с персоналом, то не стоит добавлять им лишних хлопот. «Нет, не буду», — решила она, и ее мысли вновь вернулись к Конрою.
Чем ближе становилась дата восемнадцатилетия Виктории, тем чаще он пытался заставить ее подписать документы, назначавшие его личным секретарем принцессы. Она отказывалась, снова и снова. Даже когда она болела и лежала с температурой, он попробовал воспользоваться ее состоянием — настаивал, чтобы она поставила свою подпись, однако тут вмешалась Лезен. Его выпроводили.
Позже, когда она уже стала совершеннолетней, имели место и другие попытки. Как могла мать допустить такое?
Почему?
Потому что он был «демоном во плоти». Или чем-то вроде этого, написала она в дневнике.
Вскоре после этого появилась и новая ее запись: «Сегодня мне восемнадцать! Ну и старуха, надо же! И как все-таки я пока что далека от того, чем могла бы стать».
Хм.
Возможно, сама того не желая, она помогала окружающим утверждаться во мнении, которое с таким энтузиазмом поддерживали Конрой и ее мать — что она еще не готова для трона. «Ты пока очень молода», — написала ей мать в ее же дневник, и Виктория изумилась, как такое может быть: фактически стоять и заглядывать через плечо, когда человек пишет послание самому себе — послание весьма личного свойства. Возвращаясь к этой строчке в дневнике, она сейчас не могла не признать, что Конрой сделал удачный стратегический ход.
