«Кроме стаи бродячих собак, никого там нет, – заявил нам Ричи Мессина. – Никого. А все остальное – болтовня старух, обожающих сказки о привидениях. Так вот, за восемьдесят баксов я готов поехать туда и провести ночь в этом логове призраков. Что скажете? Кто поспорит со мной?»
Никто не поспорил. Ричи много болтал и крепко пил, мы не стали бы лить слезы на его могиле, но никому не хотелось отправлять его в Джерусалемс-Лот с наступлением темноты.
«Ну и хрен с вами, – заявил Ричи. – Ружье, что лежит в багажнике моего «шеви», остановит любого в Фолмауте, Камберленде или Джерусалемс-Лоте. Вот туда я и поеду».
Он выскочил из бара, громко хлопнув дверью, и долго никто не смел нарушить тишину. Наконец подал голос Ламонт Генри: «Больше никто не увидит Ричи Мессину. Господи, упокой его душу». И Ламонт, методист, перекрестился.
«Он протрезвеет и передумает, – заметил Туки, но голосу его недоставало уверенности. – Появится к закрытию и постарается обратить все в шутку».
Но прав оказался Ламонт, потому что Ричи никто больше не увидел. Его жена сказала полиции, что он рванул во Флориду, потому что не смог внести очередной взнос за автомобиль, но правда читалась в ее глазах: испуганных, затравленных. Вскоре она переехала в Род-Айленд. Может, боялась, что Ричи придет за ней темной ночью. И я ее не осуждаю.
Теперь Туки смотрел на меня, а я, засовывая крестик под рубаху, на Туки. Никогда в жизни не испытывал я такого страха, никогда раньше так не давил на меня груз прожитых лет.
– Мы не можем оставить их там, Бут, – повторил Туки.
– Да. Я знаю.
Какое-то время мы еще смотрели друг на друга, потом он протянул руку, сжал мне плечо.
– Ты настоящий мужчина, Бут.
Этого хватило, чтобы взбодрить меня. Когда переваливает за семьдесят, начинаешь забывать, что ты мужчина или был им.
Туки подошел к Ламли.
– У меня вездеход «Скаут». Сейчас подгоню его.
– Господи, почему вы молчали об этом раньше?! – Ламли повернулся, пронзил Туки злым взглядом. – Почему потратили десять минут на пустые разговоры?
– Мистер, захлопните пасть, – мягко ответил Туки. – И прежде чем захотите открыть ее вновь, вспомните, кто в буран свернул на нерасчищенную дорогу.
Ламли хотел что-то сказать, потом закрыл рот. Его щеки густо покраснели. А Туки отправился в гараж за «Скаутом». Я же обошел стойку бара и наполнил хромированную фляжку бренди. Решил, что спиртное может нам понадобиться.
Буран в Мэне… доводилось вам попадать в него?
Валит густой снег, скрежещет о борта, словно песок. Дальний свет включать бесполезно: он бьет в глаза, отражаясь от снежных хлопьев, и в десяти футах уже ничего не видно. С ближним светом видимость увеличивается до пятнадцати футов. Но снег еще полбеды. Ветер, вот чего я не любил, его пронзительный вой, в котором слышались ненависть, боль и страх всего мира. Ветер нес смерть, белую смерть, а может, что-то и пострашнее смерти. От этих завываний становилось не по себе даже в теплой постели, с закрытыми ставнями и запертыми дверьми. А уж на дороге они просто сводили с ума. Тем более на дороге в Джерусалемс-Лот.
– Не можете прибавить скорость? – спросил Ламли.
– Вы только что едва не замерзли, – ответил я. – Странно, что вам не терпится вновь шагать на своих двоих.
Теперь злобный взгляд достался мне, но больше он ничего не сказал. Ехали мы со скоростью двадцать пять миль в час. Просто не верилось, что час тому назад Ларриби расчищал этот участок дороги: снега нанесло на два дюйма, и он все падал и падал. Фары выхватывали из темноты только кружащуюся белизну. Ни одной машины нам не встретилось.
Десять минут спустя Ламли крикнул: «Эй! Что это?»
Он тыкал пальцем в окно по моему борту. Я смотрел прямо перед собой. Повернулся, наверное, слишком поздно. Увидел, как что-то бесформенное растворялось в снегу, но, возможно, у меня просто разыгралось воображение.
– Кого вы видели? Лося?
– Наверное. – Голос его дрожал. – Но глаза… Красные глаза! – Он посмотрел на меня. – Так выглядят в ночи глаза лося? – Голос жаждал утвердительного ответа.
– По-всякому выглядят, – отвечаю я, надеясь, что так оно и есть, хотя мне не раз доводилось смотреть на лосей из кабины автомобиля и ночью, но никогда отблеск фар от их глаз не окрашивался красным.
Туки предпочел промолчать.
Пятнадцать минут спустя мы подъехали к месту, где сугроб по правому борту резко убавил в высоте: снегоочистители всегда приподнимали «ножи», проходя перекресток.
– Вроде бы мы повернули здесь. – Голосу Ламли недоставало уверенности. – Правда, указателя я не вижу…
– Здесь, – кивнул Туки. Голос у него изменился до неузнаваемости. – Верхняя часть указателя торчит из снега.
– Да. Конечно. – Ламли облегченно вздохнул. – Послушайте, мистер Тукландер, я хочу извиниться. Я замерз, переволновался, вот и вел себя как последний идиот. И я хочу поблагодарить вас обоих…
– Не благодарите меня и Бута, пока мы не посадим их в эту машину, – оборвал его Туки. Перевел «Скаут» в режим четырехколесного привода и через сугроб свернул на Джойтнер-авеню, которая через Лот выходила на шоссе 295. Снег фонтаном полетел из-под брызговиков. Задние колеса пошли юзом, но Туки водил машину по снегу с незапамятных времен, так что легким движением руля выровнял внедорожник, и мы двинулись дальше. В свете фар то появлялись, то исчезали следы другого автомобиля, проехавшего этой дорогой раньше, – «мерседеса» Ламли. Сам Ламли наклонился вперед, вглядываясь в снежную пелену.
И вот тут Туки заговорил:
– Мистер Ламли.
– Что? – повернулся он к Туки.
– Среди местных жителей ходят всякие истории о Джерусалемс-Лоте. – Голос его звучал спокойно, но морщины стали глубже, а глаза тревожно бегали из стороны в сторону. – Возможно, все это лишь досужие выдумки. Если ваши жена и дочь в кабине, все отлично. Мы их заберем, отвезем ко мне, а завтра, когда буран утихнет, Билли с радостью отбуксирует ваш автомобиль. Но если в кабине их не будет…
– Как это не будет? – резко обрывает его Ламли. – Почему их не будет в кабине?
– Если в кабине их не будет, – продолжает Туки, не отвечая, – мы разворачиваемся, возвращаемся в Фолмаут и извещаем о случившемся шерифа. В такой буран, да еще ночью, искать их бессмысленно, не так ли?
– Мы найдем их в кабине. Где им еще быть?
– И вот что еще, мистер Ламли, – добавил я. – Если мы кого-то увидим, заговаривать с ними нельзя. Даже если они что-то начнут говорить нам. Понимаете?
– Что это за истории? – медленно, чуть ли не по слогам, спрашивает Ламли.
От ответа – одному Богу известно, что я мог ему ответить – меня спас возглас Туки: «Приехали».
Мы пристроились в затылок большому «мерседесу». Снег толстым слоем лег на багажник и крышу, у левого борта намело большой сугроб. Но светились задние огни, и из выхлопной трубы вырывался дымок.
– Бензина им хватило, – вырвалось у Ламли.
Туки, не выключая двигателя, потянул вверх рукоятку ручного тормоза.
– Помните, что сказал вам Бут, мистер Ламли.
– Конечно, конечно. – Но думал он только о жене и дочке. Едва ли можно его в этом винить.
– Готов, Бут? – повернулся ко мне Туки. Наши взгляды встретились.
– Думаю, что да.
Мы вылезли из кабины, и ветер тут же облапил нас, бросая в лица пригоршни снега. Ламли шел первым, наклонившись вперед, полы его модного пальто раздулись, как паруса. Он отбрасывал две тени: одну – от фар внедорожника Туки, вторую – от задних огней «мерседеса». Я следовал за ним, Туки замыкал нашу маленькую колонну. Когда я поравнялся с задним бампером «мерседеса», Туки придержал меня.
– Обожди!
– Джейни! Френси! – проорал Ламли. – Все в порядке? – Он открыл дверцу у водительского сиденья, сунулся в кабину. – Все…
И замер. Ветер выхватил тяжелую дверцу из его руки, распахнул до предела.
– Святый Боже, Бут, – пробормотал Туки. – Видать, та же история.
Ламли повернулся. На лице недоумение и испуг, глаза круглые. И тут же бросился к нам, поскользнулся, чуть не упал. Пролетел мимо меня, вцепился в Туки.
