Чем ближе он подползал к свету, тем труднее было смотреть на него. Он зажмурился, но и с закрытыми глазами продолжал видеть свет, как сквозь занавес из тонкого серебристого шелка. Сомкнутые веки не были преградой для сияния из того мира. Нервные окончания за глазными яблоками пульсировали в такт музыке бесконечности.
Не в силах больше выносить слепящее сияние, Джуд повернул голову в сторону, но продолжал двигаться вперед. Поэтому он не заметил, что дополз до края открытой двери. Он оперся руками об пол, но пола уже не было. Мэрибет – или Анна? – висела над дверным проемом, словно там лежало стекло, но Джуд провалился вниз, как осужденный проваливается сквозь подмостки виселицы. Он даже не успел вскрикнуть перед тем, как исчезнуть в сиянии.
Ощущение падения – тошнотворная невесомость в животе и корнях волос – еще не прошло, однако он уже осознает, что свет не так ярок, как раньше. Он козырьком приставляет руку ко лбу и мигает в пыльном и желтом солнечном сиянии. Он прикидывает время – наверное, часа три – и каким-то образом понимает, что он на Юге. Джуд снова в своем «мустанге», на пассажирском сиденье. За рулем – Анна, она мурлычет что-то себе под нос. Двигатель тихо и сдержанно урчит – «мустанг» в отличной форме. Он словно только что выкатился из магазина тысяча девятьсот шестьдесят пятого года.
Они проезжают милю или около того, оба молчат. Наконец он узнает дорогу – шоссе 22.
– Куда мы едем? – спрашивает он.
Анна прогибает спину, разминая позвоночник. Руки она держит на руле.
– Не знаю. Я думала, что мы просто катаемся. А куда ты хочешь поехать?
– Да все равно. Как насчет Чинчубы?
– А что там?
– Ничего. Просто место, где хорошо посидеть, послушать радио, посмотреть на пейзаж. Как тебе такой вариант?
– Как в раю. Должно быть, мы в раю.
После этих слов у Джуда в левом виске зарождается боль. Он не хочет, чтобы она так говорила. Они не в раю. Даже думать об этом не надо.
Некоторое время они едут по старому, потрескавшемуся, узкому шоссе. Потом Джуд замечает впереди правый поворот и указывает на него Мэрибет. Она без слов сворачивает вправо. Теперь дорога грунтовая, и деревья растут вдоль самой обочины, нависают над проезжей частью, образуя туннель густого зеленого света. Тени и солнечные пятна скользят по ясному лицу Мэрибет с тонко вырезанными чертами. Она выглядит спокойной и уверенно правит большой мускулистой машиной, довольная тем, что впереди у нее целый день без забот и дел кроме, может быть, одного – припарковаться в приятном месте и послушать музыку вместе с Джудом. Когда Анна превратилась в Мэрибет?
И, словно он задал этот вопрос вслух, она оборачивается к нему и смущенно улыбается.
– Я ведь пыталась предупредить тебя, помнишь? Две девушки по цене одной.
– Точно, предупреждала.
– Я знаю эту дорогу, – говорит Мэрибет без тени южного акцента, что так колоритно окрашивал ее речь в последние дни.
– Ну да. Я тебе говорил. Дорога на Чинчубу.
Она бросает на него знающий, удивленный, слегка смягченный жалостью взгляд. Потом, будто он ничего не сказал, Мэрибет продолжает:
– После всего, что я слышала об этой дороге, я ожидала гораздо худшего. Она ведь называется «ночной», а здесь совсем не ночь. Хотя, может, для кого-то и ночь.
Он морщится – еще один резкий укол боли. Он хочет уверить себя, что она запуталась и ошибается относительно того, где они сейчас. Ведь могла же она ошибиться. Здесь не только день вместо ночи – эту грунтовку и дорогой-то назвать трудно.
Через минуту они едут уже не по дороге, а по двум ухабистым канавам, разделенным полосой травы. «Мустанг» поминутно цепляет кочки то бампером, то днищем. Они проезжают мимо остова светлого грузовика, оставленного догнивать под ивой. Его капот поднят, железные внутренности скрылись под зарослями травы. Джуд не оборачивается, чтобы рассмотреть грузовик.
За следующим поворотом пальмы и кусты отступают. Мэрибет нажимает на тормоз, и «мустанг» медленно двигается вперед, все еще оставаясь в прохладной тени. Под шинами приятно похрустывает щебенка. Джуд всегда любил этот звук. Его все любят. Впереди – неширокий луг, а за ним открывается грязно-коричневый разлив озера Понтчартрейн. Воду ерошит несильный ветерок, гребни волн поблескивают полированной сталью. При виде неба Джуд несколько озадачен: оно равномерно и ослепительно белое, оно так наполнено светом, что на него невозможно смотреть. Невозможно понять, в какой стороне солнце. Джуд отворачивается, прикрывает глаза рукой. Боль в левом виске усиливается, бьется вместе с пульсом.
– Проклятье, – говорит он. – Это небо.
– Здорово, правда? – говорит Анна из тела Мэрибет. – Так далеко все видно. Можно смотреть в него вечно.
– Я ни черта не вижу.
– Да, ты береги глаза, – говорит Анна, но за рулем по-прежнему Мэрибет, это ее губы шевелятся. – Тебе нельзя смотреть туда. Пока нельзя. Нам тоже трудно оглядываться назад в ваш мир. Может, ты заметил у нас черные линии поверх глаз. Это что-то вроде солнцезащитных очков для живых покойников. – Сравнение смешит ее, она смеется хриплым, грубоватым смехом Мэрибет.
Она останавливает машину на границе леса и поля, выключает двигатель. Окна опущены. Воздух, заливающий машину, сладко пахнет прогретыми на солнце кустами и травой. Под этой сладостью Джуд различает тонкий аромат озера Понтчартрейн – прохладный и болотный.
Мэрибет склоняется к Джуду, кладет голову ему на плечо, обнимает за талию, а потом начинает говорить своим собственным голосом:
– Как бы мне хотелось вернуться вместе с тобой. – Его пробирает ледяная дрожь.
– Что это значит?
Она смотрит на него с любовью.
– Эй. Я думала, мы уже обо всем договорились, Джуд. Мы ведь договорились?
– Прекрати, – говорит Джуд. – Никуда ты без меня не поедешь. Ты остаешься со мной.
– Не знаю, – говорит Мэрибет. – Я так устала. Обратная дорога очень длинная, не знаю, хватит ли у меня на это сил. Клянусь, машина едет не на бензине, а на мне. Я уже почти пуста.
– Перестань так говорить.
– Кажется, мы собирались послушать музыку.
Он открывает бардачок, нащупывает кассету. Это сборник демозаписей, его личная коллекция. Его новые песни. Он хочет, чтобы Мэрибет послушала их. Начинается первая песня – «Выпьем за мертвых». Перезвон гитарных струн окреп, возвысился до гимна в стиле «кантри» – сладкозвучный и одинокий госпел, песня скорби. Черт, как болит голова, теперь уже оба виска; глаза ломит. Будь проклято это невыносимо яркое небо.
Мэрибет выпрямляется в кресле, но это не Мэрибет, а снова Анна. Ее глаза наполнены светом. Они наполнены небом.
