— Она уехала в Вену. Ей требуется какое-то время подумать и решить, хочет она остаться со мной или нет. И вполне возможно, что не захочет, Фанни.
— Даже после всего того, что между вами произошло? Я-то думала, у вас все прекрасно.
— Все все понимают. Но это не обязательно прекрасно. — Я набрал в грудь воздуха, намереваясь продолжать, но вдруг понял, что не могу. Поскольку я говорил сейчас чистую правду и страшно испугался, что могу потерять Клэр из-за прежнего себя — того себя, который теперь мне был невыносим. Это он как раз так и вел себя по отношению к Клэр. Тот же самый Радклифф, который сейчас пудрил мозги Фанни, заставляя ее поверить, будто ее заслуживающий лишь презрения поступок изрядно нам помог. Ты можешь никогда ее больше не увидеть! В своей записке она упомянула, что после того, как уедет Фанни, нам нужно будет поговорить, а вовсе не увидеться! Я едва не бросился к телефону, чтобы позвонить Клэр и умолять ее не бросать меня. Дать мне хоть полшанса все исправить. Я был рад, что использовал полученное в Сару желание на ее руку, но если бы мне предоставили еще одно желание сейчас, я бы попросил вновь соединить меня с Клэр, потому что важнее этого не было ничего. Я был согласен на все.
Я взглянул на Фанни, и в глазах у меня все поплыло. Я коснулся виска, чтобы прекратить головокружение. Я тяжело дышал и никак не мог остановиться. Успокойся! Извинившись, я поспешно отошел и стал искать туалетную комнату. Там я наполнил раковину холодной водой и сунул в нее всю голову целиком. Я могу потерять Клэр! А может, и уже потерял. Позвони ей немедленно. Нет, оставь ее в покое, и пусть она примет решение самостоятельно. Умоляй ее. Не трогай ее. Валяйся у нее в ногах. Не звони.
Задыхаясь, я вытащил голову из воды и снова опустил ее обратно. Звони в Вену. Не смей.
Снова подняв голову, я взглянул в висящее над раковиной зеркало. Лицо мое было мокрым, и с него капала вода. Я жадно хватал ртом воздух.
— Ты победила, Фанни. Ты победила.
И еще одна последняя история. Как-то вечером мы с Филипом Стрейхорном обедали с Венаском у него дома. Разговор естественно и плавно перешел к тому, сколько существует различных способов умереть. Дни моего безумия были еще свежи в памяти, и любые разговоры о смерти заставляли меня нервничать. Но в устах этих двоих, особенно собравшихся вместе, даже загробный мир становился интереснейшим местом. Стрейхорн, знавший понемногу обо всем, рассказал, что в Средние века казни были довольно торжественным и даже захватывающим событием. Зачастую приговоренный поднимался на эшафот — эту свою последнюю трибуну — и обращался к толпе с зажигательной речью. Он рассказывал собравшимся, как опасается за их души и каким образом он сам оказался в столь плачевном положении. Смотрите, люди, не следуйте моим путем, а не то кончите так же плохо, как и я. Зеваки очень любили слушать эти предсмертные автобиографии, а обреченный, в свою очередь, получал последний шанс земного общения с теми, кто пришел посмотреть, как он умрет. Суть проповеди обычно сводилась к следующему: мы с вами все одинаковы и единственное, что я могу вам сказать, братья и сестры, не поступайте так, как я.
Венаск отозвался только после того, как доел пряный картофельный салат, лежавший у него на тарелке.
— Гарри тоже однажды так сделал.
Отправляя в рот очередной кусок копченой говядины, я едва не прослушал.
— Что-что?
— Да-да, именно ты. Однажды ты встал, произнес потрясающую речь, а потом тебе отрубили голову. Это едва ли не единственный раз за всю твою историю, когда ты признал, что был неправ.
Я бросил взгляд на Стрейхорна.
— И когда же это было, Венаск?
— Да во Франции, накануне революции. Тебя осудили за то, что ты украл свинью у священника.
— Свинью у священника?
— Именно. Кто-нибудь хочет еще огурчик?
— И за сколько же лет до революции это случилось?
— Не бери в голову, Гарри. Прислушивайся к тому, что я говорю между строк, которые ты не удосужился прочитать. Я сказал, что то был единственный раз за твою историю, когда ты признал, что неправ. Тонкий намек на толстые обстоятельства, дружок.
Меня просто тошнит от уличных оркестров. Важно марширующие по городу толстяки в тирольских шляпах с торчащими сбоку и трепещущими на ветру фазаньими перышками. Напоминающие фашистские, полувоенные защитного цвета костюмы, а уж о музыке, которую они исполняют, и вообще говорить нечего!? Какой только садист ее сочинил? Какие круги ада он перед этим прошел?
В тот день по улицам маршировало, наверное, не менее пяти таких оркестров. И когда они останавливались передохнуть и смолкали, из неведомого уголка преисподней вдруг выскакивали представители какого-нибудь австрийского фольк-ансамбля и начинали улюлюкать свой йодль, хлопать себя по ляжкам, завывать и бешено скакать, чередуя бешеные пляски с традиционными австрийскими народными танцами. В паузах же подключался выступающий в роли распорядителя церемонии известный телеведущий, щедро рассыпая вокруг себя соленые шуточки и комментарии, вслед за чем начинался парад хорошеньких девушек в таких коротких юбочках, что из-под них чуть ли не пупки выглядывали. Добро пожаловать на Dachgleiche в честь Собачьего музея. Все это, конечно, было ужасно, но, разумеется, не до такой степени. Стоило понять, что цель всего мероприятия напиться до чертиков и начать поздравлять всех подряд, как в празднике начинало видеться нечто джорджгрожевское. Единственное, что меня раздражало — помимо необходимости раз шесть подряд прослушать «Марш Радецкого» note 83, — было то, что при виде этих веселящихся людей я не раз представлял, как самые пожилые из них I вот так же веселились в тридцатые и сороковые годы, а потом в разгар веселья на трибуну поднимался тип в коричневой форме и разражался звонкой речью во славу герра Гитлера. Эти мысли и не давали мне стать полноправным участником веселья. Но все равно было хорошо. Сарийцы пили яблочный сидр и апельсиновый сок. Для них специально привезли барашков. Воздух наполнился запахом жарящейся баранины и сосисок, маслянистым запахом жарящегося картофеля и ароматами молодого вина и пива. Я вообще очень плохо переношу спиртное и точно знаю, что если выпью хотя бы пару кружек пива, то мгновенно напьюсь в стельку, поэтому я подошел к одной группе, взял бокал и сделал глоток, потом к следующей— еще глоток… Таким манером, я полагал, что сумею продержаться в относительно приличной форме до конца церемонии. И еще я знал, что если напьюсь, то вполне могу позвонить в Вену и наговорить Клэр черт те чего. Самый последний мой план предполагал оставить ее в покое еще на один день, если, конечно, я выдержу, а потом позвонить и поведать о том, как мне плохо, и попросить о встрече, даже в том случае, если она решила меня бросить. Ведь это было бы честно, не так ли? Я лелеял этот план, как птицу с подбитым крылом: может быть, при должных заботе и уходе мне удастся сохранить ей жизнь. Может быть, если я все сделаю правильно, крыло заживет и она снова будет летать.
