Он подумал:
— Ах, да! — воскликнул он, — конечно! Но они были совсем от другой. От одной дамы из бара. У каждого студента заводится роман с такой дамой или с кельнершей. Да-да, это была Энни из «Монополя»! Ты говоришь, я волновался? Вполне возможно, было чертовски трудно от нее отделаться приличным манером.
Эндри откинулась на спинку своего плетеного кресла. Как бабушка говорила, так и было. Он бегал за другими женщинами, подобно прочим мужчинам. Это находило и проходило. Она хорошо поняла это и тогда, а все же не так, как оно было.
— Что с тобой, Эндри? — спросил он.
— Ничего, ничего, — быстро сказала она. — Итак, я могу остаться?
Он подтвердил.
— Конечно, сколько хочешь. Ты не обязана ни стирать, ни заниматься рукоделием.
Немного помолчав, она спросила:
— И ты их нисколько не любил, этих женщин?
Он снова засмеялся:
— Конечно, я их любил — этих и еще парочку других в придачу. Только это, если хочешь знать, недолго длилось.
«И из-за этого, — подумала Эндри. — Из-за этого? Что именно? Да, этот ад в монастыре. Это — и…»
— Ян, — начала она медленно, — зачем ты это делал?
— Но, Приблудная Птичка, что с тобой? Не наглоталась ли ты у Английских Дам вместе с их супом и их морали, и оттого я кажусь тебе безнравственным, так как развлекался с полудюжиной женщин? Ведь это же на самом деле вовсе не так скверно. Детей я ни от одной, во всяком случае, не имел…
Он оборвал фразу. Эндри побледнев, быстро вскочила. Простояв с минуту, она медленно опустилась на стул.
Она видела, как он пожал плечами. Ян произнес:
— Прости, Приблудная Птичка, я не хотел тебя обидеть. Сказал это просто так, не имея в виду тебя.
Она покачала головой.
Не в этом дело, нет! Только она забыла про это — про своего ребенка. За все время в монастыре она никогда о нем не думала. Он исчез. Его не было в ее мире. Она испугалась потому, что на самом-то деле он в мире был и Ян про это знал.
Она смотрела на него. Глубоко и сдержанно звучал ее мягкий альт.
— Я хочу рассказать тебе, Ян. Все это случилось потому, что я ненавидела тебя — из-за этих женщин. Я бросала хищных соколов на жаворонков, на поющие и прыгающие львиные жолудки. Я делала это, это и еще другое. Потому, что хотела сделать тебе больно. Это мне не удалось. Тебя я ничуть не задела, ни секунды ты из-за этого не спал хуже. Ты нисколько не был оскорблен, не рассердился на меня, ты только посмеялся. Тебе немного стало жаль бабушку, а может быть, и меня. И — видишь ли, Ян, — только это, только это одно и причиняет мне страдание.
Он слушал ее, но смотрел вдаль. Смотрел туда, на скалы и темно-синее море. Он отвечал медленно:
— Думаешь, я всего этого не знал, Эндри? Часто я понимал, что нет человека более близкого мне, чем ты. Но как ты ни близка, все же ты — не я. Никогда, никогда ни один человек не поймет другого. Между ними всегда будет зиять глубокая пропасть, через которую нельзя перекинуть мост.
Она ответила с горечью:
— Как ты умен, Ян!
Он покачал головой:
— Не знаю, очень ли умно это знать. Я этого не выучил, а всегда чувствовал так с тех самых пор, как начал думать. Только постепенно это становилось мне все яснее и яснее. Ты — есть ты, я — я, и так оно остается. И у нас нет ничего общего, и мы никогда не сможем слиться. Всегда и навеки человек совсем одинок и совершенно один. Потому и всякая любовь есть ложь. Хорошо знаю, что лгать приятно, приятно забыть правду. Если кому-то это удается, то считается счастьем.
Он провел рукой по своим волосам. Голос его звучал печально:
— Бабушка сказала однажды, что я мог бы заняться твоим образованием, помнишь, Приблудная Птичка? Но это — скверная мудрость, которую ты теперь от меня получишь. С ее помощью ты совсем изгадишь себе жизнь. Существует только одно: собственное «я». Это означает: ни к чему серьезному не надо относиться серьезно. Серьезно можно относиться только к мелко-будничному: к спорту или приобретению денег, политике, вину или искусству, что бы там ни было. Относись серьезно к своим туалетам, Приблудная Птичка, к своей прислуге, — но смейся над жизнью. И над смертью, и над любовью, и над Богом. Смейся над этим, Приблудная Птичка, остроумничай, если способна!
Они бродили по острову от Малой Набережной вверх на Монте-Соларо и вниз к Дамекута или Фаро. На Монте-Тиберио и к морю. В лунные ночи они ездили с рыбаком на ловлю каракатиц или лазили по освещенным солнцем скалам в Сандолине. Нередко он брал ее с собой карабкаться на скалы. Натале и Пеппино, два крестьянина с гор, несли с собой канаты и длинную лестницу, взятую из собора.
«Как в Войланде, — думала она, — он сажал меня на лошадь — и я должна была ездить верхом, бросал в воду — и я должна была плавать».
Она еще не пробыла на Капри и недели, как он взял ее с собою на Стеллу, самую высокую из скал Фараглиони, омываемых кругом морем. Поверхность воды была неспокойна, лодка качалась. Круто вздымалась скала.
— Где ты хочешь пристать? — спросила Эндри.
— Пристать? — засмеялся кузен. — Прыгай с лодки и держись крепко — вот и все.
Лодочник подъехал прямо к скале.
— Там дорога, — показал Ян. Но она ничего не видела. Голый камень, кое-где густой кустарник.
Ян встал. Когда вода подняла лодку, он выпрыгнул.
Он повис на скале и прополз семь-восемь метров по уступу. Вслед за ним выпрыгнул Натале, пополз вверх за Яном со свернутой веревкой на руке.
— Теперь ты, Приблудная Птичка! — крикнул Ян. Они бросили веревку. Пеппино обвязал ею ее грудь.
Она поднялась, но едва могла устоять в качающейся лодке.
— Теперь! Теперь! — кричал Ян.
Она прыгнула. Пеппино подбросил ее снизу. Правой рукой она схватилась за какую-то ветку и стала искать ногами опору. Под плечом натянулась веревка. Она почувствовала, как ее тащат вверх. Большая волна разбилась около нее и замочила ей ноги выше колен. Сверху послышался голос Яна:
— Ставь ноги, как можешь, — лапти выдержат. Держись за мирт, за все, что достанешь, только не за молочай! Он ломается. Слышишь — не за молочай!
Она не отличала молочая и крепко держалась за все, твердо передвигая ноги, одну за другой. Она чувствовала, как веревка слабела и снова напрягалась. Стоявшие наверху подымались все выше и выше. Раза два она поскользнулась, а один раз свободно повисла на веревке, пока снова не нашла опоры. Далее было нечто вроде трубы, через которую она протиснулась. Затем снова голый выветрившийся камень, который до крови порезал ей руки. Наконец — ровное место. Там сидели, скорчившись, Натале и кузен. Там и она смогла наконец перевести дух.
