Она обернулась к Гарри, который стоял возле мольберта и, как ей показалось, нарочито игнорировал аналой.
— В чем дело, друж… Извини, я хотел спросить, что-нибудь случилось?
— Ничего, — холодно ответила она, недоумевая: неужели он ничего не понимает?
— Надеюсь, ты не сердишься из-за той маленькой ссоры на дороге?
Она еще больше разозлилась и попыталась снять с пальца подаренное кольцо, чтобы швырнуть ему в лицо, но оно словно приросло.
— Вот и хорошо, я знал, что ты не станешь сердиться. Послушай, друж… Извини, я так устал сегодня, думаю, мне пора спать. Не провожай меня. Спокойной ночи.
Дежурным поцелуем он коснулся ее щеки и пошел к двери. Молча, она взяла канделябр со стола и свечу с аналоя.
— Э-э… Ты разве не будешь закрывать окно?
Она покачала головой и, выходя из студии, вытащила из открытой двери свой ключ. Пламя свечи мешало ей увидеть выражение его лица, но по ее лицу можно было прочитать все, о чем она думала.
— Понимаю… пусть проветрится… э-э-э… хорошая идея. Спокойной ночи. — И он пошел вниз по лестнице, а она все смотрела ему вслед, пока он не скрылся в полумраке.
Вернувшись к себе, она все-таки сняла ненавистное кольцо с помощью мыла и села на кровать, мысленно репетируя слова, которые она скажет завтра утром, когда вернет ему кольцо. Или, может, пойти к нему прямо сейчас? Нет, это только расстроит дядю, а Беатрис даст лишний повод торжествовать. Лучше она подкараулит Гарри в лесу, когда он будет один. Час или два она мерила шагами комнату, подогреваемая яростью. Но, когда стало прохладно, появились первые сомнения. Гарри терпеть не мог сцен с выяснением отношений и всегда старался избегать ссор; быть может, он бы и сам извинился, не будь она так холодна с ним. И если предположить, что он нисколько не виноват в том, что касается Беатрис, за что ему тогда извиняться? За то, что назвал ее «дружком»? Но она раньше не возражала против такого обращения. Или за то, что вечно опаздывает? Но и это ее не раздражало. Тогда за отсутствие страсти? И опять-таки, она никогда не жаловалась на это. Может, он должен был читать ее мысли? Да, подал протест внутренний голос, ведь я же читаю его мысли. Но почему она так в этом уверена? Он ведь был очень пылким в прошлое воскресенье, когда они лежали на берегу реки… Головная боль прервала этот поток мыслей. И в ней всколыхнулось отвращение к самой себе; зарывшись в подушку, она долго плакала.
Должно быть, она уснула, потому что, открыв глаза через какое-то время, обнаружила, что лежит в полной темноте. Ей показалось, она расслышала, как хлопнула дверь. Или это ей только приснилось? Она соскочила с кровати и прокралась в коридор. Из-под двери комнаты сестры свет не пробивался, но дверь на лестничную площадку была открыта, и когда она подошла ближе, то увидела слабый отсвет на полированном полу возле студии.
Аналой освещали зажженные свечи. Гарри стоял босой, с растрепанными волосами, в расстегнутой рубашке. На столе стоял канделябр с тремя свечами, и свет от них падал ей на лицо, но Гарри ее не видел. Лоб у него блестел от пота, и в его капельках переливалось пламя свечи. Он опять раскачивался взад-вперед, а она все ждала, мысленно призывая его обернуться, и чувствовала, как накатывает новая волна злости. Легкое движение воздуха всколыхнуло пламя свечей; она бросила взгляд на портрет Имогены де Вере и уже в следующую секунду знала, что хочет сделать.
Она тихо прикрыла дверь студии и вернулась к себе, где зажгла свечу и переоделась в изумрудно-зеленое платье. Оно было чуть великовато ей, но это не имело значения; прическа вполне совпадала с той, что была на портрете. Она достала вуаль и в третий раз в жизни надела ее.
В зеркале отразилось лишь пламя свечи, колышущееся в черной дымке, но и это было не важно; она могла бы дойти до студии и наощупь. В комнате сестры было по-прежнему тихо и темно, когда она проходила мимо.
Даже сквозь вуаль она видела, что его взгляд прикован к «Утопленнику». Она сделала шаг в комнату, потом еще один. Он по-прежнему не видел ее. Еще три шага — и бесформенная тень легла на портрет, когда она встала между ним и канделябром на столе. Он посмотрел на нее, и, хотя его лицо предстало лишь размытыми очертаниями, ей показалось, что он улыбается. Потом он начал говорить, но так тихо, что сквозь гущу вуали она не могла расслышать ни слова. Она подняла руки и откинула вуаль.
Улыбка померкла, слова замерли на его губах. На какое-то мгновение он оцепенел. И потом, очень медленно, на лице его проступило выражение крайнего ужаса. Она стала пятиться назад, ее тень постепенно разрасталась, пока она не наткнулась на стол. Комната вдруг вспыхнула; что-то зашевелилось на кровати — нет, в кровати. В ярком пламени она разглядела голову Беатрис на подушке, голые руку и плечо, вынырнувшие из-под простыни, широко раскрытые глаза, которые в ужасе уставились на Корделию, срывающую с головы объятую пламенем вуаль.
Ей удалось сбить огонь с головы, и в воздухе запахло палеными волосами; обрывки вуали порхали по комнате, пока не опустились на мольберт. Корделия стояла в оцепенении, наблюдая, как тянутся языки пламени к лицу на портрете. Вот уже они поглотили обнаженную руку и плечо в изумрудно-зеленом платье, и прелестное лицо словно вспорхнуло в полете, а уже через мгновение она пыталась затоптать босыми ногами горящие останки портрета, чувствуя, что горло заполняет кислая гарь, в то время как по полу рассыпаются красные искорки углей.
Она свалила канделябр на столе, но свечи на аналое по-прежнему горели. Кто-то кричал, но она не понимала, кто именно. Гарри не двинулся с места; он стоял, обеими руками вцепившись в аналой, с полуоткрытым ртом. Беатрис завернулась в простыню и дрожала на кровати, уставившись на сестру безумным взглядом. Корделия наконец почувствовала, как горят ее обожженные руки и спина. Но это было, пожалуй, единственное ощущение, которое она испытывала; сознание застыло, словно оборвавшись на мыслях о Гарри и Беатрис, о судьбе Ашборна, который теперь, видимо, придется продать.
А между тем Гарри сворачивал «Утопленника». С присущей ему педантичностью он бережно щелкнул застежкой, после чего подхватил черный переплет под мышку. Может быть, он двигался во сне, или это она наблюдала происходящее во сне, но он, казалось, целую вечность преодолевал расстояние в несколько шагов, которое разделяло их. Она подумала, что он пройдет мимо нее молча, и знала — ей нужно злиться, но злости не было, как не было вообще никаких чувств; и вот он остановился, встав между ней и Беатрис, и пробормотал что-то похожее на «Прости, друж… Прости». И потом, вполне отчетливо, добавил: «Я должен, понимаешь?»
