В первую секунду, когда из слива, на миг скрыв лицо ребёнка, выступила багровая пена, я подумал, что так и произошло. Но потом лицо выступило над пеной, как риф в мелеющем море. По смертельно-белому фаянсу побежали красные прожилки. Голова всё увеличивалась в размерах, и скоро я перестал понимать, как она помещалась в гофрированной трубе, которая вряд ли была больше пятидесяти миллиметров в диаметре. Тело рядом с этой головой казалось тщедушным и похожим на труп дохлой птички или только что вылупившегося птенца. Пена начала сходить, и я мог разглядеть его целиком. Оно лежало на фаянсе как в колыбели. Торс, похожий на почищенный картофель, беспалые отростки, лишь смутно напоминающие руки и ноги. Судя по тому, как они изгибались, на каждом было по два или три сустава. Лента пуповины, уходящая вниз, в трубу. Слышал, что пуповину перерезают и зашивают. А что же делать мне?
Вода по-прежнему капала из крана, и я закрутил его поплотнее.
На красном лице появились ноздри, две крошечных чёрных точки. Грудная клетка надулась, через несколько секунд сдулась, будто кто-то освободил носик клизмы, надулась ещё раз, а потом раздался плачь, больше похожий на писк. В раззявленном рту влажно шлёпал язык. Глазные яблоки асинхронно двигались под веками.
«Сейчас, — бормотал я, до боли заламывая руки. — Потерпи чуть-чуть, я что-нибудь придумаю».
Ещё какое-то время я потратил, чтобы добыть на кухне ворох каких-то тряпок и газет. Они были влажными и пахли болотом, но я решил: «Сгодится». С ножницами были проблемы. Мои единственные ножницы, которыми я стриг ногти, обрезал цветы и вскрывал упаковки мини-кексов, покрылись ржавчиной вместе с остальными столовыми приборами в верхнем ящике кухонного стола. Рысцой бегая по кухне, я едва увернулся от бледной змейки, которая буквально бросилась мне под ноги. Вот это новости! Помимо диковинных насекомых, собирающихся к ночи в настоящие рои, я теперь обзавёлся куда более опасными соседями. Неизвестно, насколько эта малявка ядовита, но если верить статистике, в той или иной степени опасны для человека около шестидесяти процентов змей.
Если этот вид, конечно, вообще известен науке.
Прижимая к груди тряпки, я заторопился в комнату, чтобы добыть толстую сапожную иглу, которой ни разу на своей памяти не пользовался, и подходящую катушку ниток. Ей-богу, до Робинзона Крузо мне осталось немного.
Для того чтобы отделить малыша от его мамаши, я использовал нож, к которому уже прикипел душой. Его лезвие по-прежнему вспыхивало как лампочка, стоило лучу света на него упасть, а на кромке не было никаких следов коррозии. Я смастерил для него кожаные ножны и всегда держал рядом. Похоже — эта мысль в той или иной степени занимала меня последние дни — моё присутствие рядом с продуктами человеческого труда, будь то компьютер, нож или обивка дивана, берегло их от разрушения. Всё, что более или менее часто попадало в область моего зрения, всё, чего касался воздух, которым я дышал, будто вмерзало в ледяную глыбу, айсберг, эпицентром которого я являлся.
Исчезни сейчас люди из своих городов, просто возьми и исчезни, все строения-на-века, которыми так гордится нынешний человек, сломались бы как щепки. Не знаю, каким образом, но уверенность человеческая в завтрашнем дне и является нитками, которые не дают распасться лоскутному одеялу. Мне следовало включить эту мысль в свою книгу.
Ребёнок лежал в раковине и кричал — не как кричат обычно дети, а словно иногда вспоминал, что нужно подать голос. «Уа-а-а-а»… пауза, во время которой он просто разевал рот, как вытащенная на берег рыба. И снова: «Уа-а-а». Почти в такт этим крикам дышала сестрица; её глазок беспокойно ворочался в покорёженном черепе.
«Что мне с ним делать? — кажется, спросил я её. — Ну ответь! Ты же женщина… по крайней мере, уродилась когда-то без этой штуки между ног. А значит, понимаешь куда больше меня…»
Так… прежде всего перерезать пуповину. Не передать словами, сколько времени я потратил, собираясь с силами и примеряясь. Наконец, нож чиркнул по кафелю, и огрызок пуповины с мокрым шлепком провалился в недра слива. Кто-то совсем рядом вздохнул, готовясь отойти к долгому сну, сну, длящемуся тысячелетия. Ребёнок закричал и тут же замолк, пытаясь осмыслить, что именно с ним произошло. Каким-то образом он оказался на моей ладони. По пальцам текла влажная красноватая вода. Вокруг, по стенам ванной, бродили тревожные тени. Я не пытаюсь вас напугать или что-то вроде того. Это всё мои руки: они записывают то, что успело ухватить сознание. Он родился — для чего же?
К горлу подкатил комок. Лежащее у меня на руках существо было уродливым. Уродливым в представлении обычных людей… но я-то не был обычным человеком! Больше не был. Разве можно оставаться тем, кем был всю жизнь, когда привычный жизненный уклад катится в тартарары? Я смотрел на него, как на ливень, пошедший посреди ясного, солнечного полдня. Это совершенно точно девочка. Все половые признаки на месте. Лицо морщилось, когда она открывала рот для крика, словно подгнившая слива. Ладони ощущали необыкновенный жар. Будто держал на руках горячую головёшку, и только затуманенное паникой сознание мешает мне чувствовать боль.
Я понятия не имел, что делают с новорожденными. Возможно, следует просто подержать её на руках, до тех пор, пока… глядя правде в глаза, вряд ли уродец проживёт долго. Возможно… помню, я сглотнул. Я всерьёз рассматривал такую возможность.
Возможно, стоит прекратить её мучения, приложив головой о раковину, или задушить… воспользоваться подушкой по назначению — во второй раз.
Нет, — решил я, поднеся малышку к окну, чтобы лучше рассмотреть, — пускай всё остаётся как есть. Пока что ни одно из тех решений, которые я здесь принимал, не окончилось ничем хорошим. В лучшем случае всё оставалось по-прежнему.
Насекомые, похожие на гибрид комара и мухи, садились на щуплый шевелящийся комок, и я, не имея возможности смахнуть, сдувал их. Сквозь грязное окно нам, двум живым существам в полной призраков квартире, доставалась лишь толика солнечного света…
3
После того как за мужем закрылась дверь, девушка долго сидела, не двигаясь и прислушиваясь к своим ощущениям.
Позднее она подняла себя с пола и уложила в постель, как мама-собака укладывает щенка. Алёне подумалось, что она скучает по этим животным. Она вспомнила, как кормила толстолапых безродных щенков и их маму, суку по кличке Мари, в заброшенном полуподвальчике недалеко от работы. Она кидала им кусочки сыра и сосисок, а они скулили и устраивали потешную свалку. Собаки — очень чувствительные и добрые животные. Наверное, потому этот жестокий город их отвергает? Должно быть, когда-то они прибыли сюда вместе с первыми людьми, которые затем исчертили озеро «птичками» от своих лодок… а спустя какое-то время ушли в леса, где одичали и прибились к волкам или же организовали свои стаи.
Ей предстояло пережить самую долгую в жизни ночь. Боль в животе полностью лишила чувствительности ноги. Девушке казалось, что она, как айсберг, каким-то неведомым образом оказавшийся в южных морях, дрейфует мимо прогулочных яхт, набитых восхищёнными зеваками, а жестокое солнце снимает с неё скальп.
Позднее свет мигнул и выключился. «Не пугайтесь, если такое случается, — сказал им днём ранее Пётр Петрович. — Проводка здесь старая, иногда во время грозы нам приходиться обходиться без благ цивилизации. На зиму мы заготавливаем дрова для печи, которая при необходимости способна отапливать всё здание, а вот в межсезонье придётся запастись терпением…»
Юра внизу погружался в свой беспросветный сон, сквозь который уже начала проступать объёмистая Сашина фигура на фоне плаката с британской певичкой. Мимо двери протопали припозднившиеся постояльцы, которых лишили ночных телепередач; они негромко переговаривались и подсвечивали себе дорогу нашедшейся у кого-то в карманах зажигалкой. Когда возле лестницы в круге света мелькнула крыса, какая-то женщина — похоже, это была Рита — вскрикнула.
