— Шанс, — прошептал он, опуская нож.
— Тебе от нас не укрыться, — сказала женщина.
— Отлично, — ответил я. — Не стану и пытаться.
Другой призрак исчез. Остались только мы с ней, хотя легче мне не стало. Нас разделяли лишь перила, и они бы не остановили ее ножа. Она стояла так близко, что могла пырнуть или поцеловать меня, но ни то ни другое меня не прельщало. Я попятился. Она сказала:
— Ты не можешь вернуться.
Я прошипел — как и она:
— Но я должен.
Женщина покачала головой. Что промелькнуло в ее лице? Печаль? Злорадство? Выражение пропало слишком быстро, чтобы я мог его распознать. Она тоже исчезла — через ближайшую дверь. Я услышал щелчок замка и почувствовал, как она и говорила, чужие взгляды на коже. Не просто любопытные, внимательные, лезшие внутрь, выявлявшие каждую слабость, каждый страх.
«Нет, — сказал я если не громко, то хотя бы вполголоса. — Я вернусь».
Вверх по лестнице, через турникет, вновь по ступенькам — на площадь перед Таун-Холлом. Мужчина пощипывал струны гитары, сигарета свисала с края обветренных губ. Неподалеку сидел кто-то так сильно закутавшийся в тряпье, что пол определить было невозможно. Я свернул налево и дошел до последней лестницы, поднимавшейся на Джордж-стрит. В темном углу под газетами спал мужчина. Не все бродяги были такими, как я, как призраки, как одноглазый с моста.
Например, гитарист. Его глаза следили за мной. Настоящие, реальные, живые, их цвет терялся в тенях, но они были яркими. Он оборвал прежнюю песню и забренчал куда медленней, чем ее обычно играли, «На сторожевой башне» Дилана. Превратился ли я в шута или плута [4] или просто пытался найти смысл там, где его не было?
Я вышел на улицу — на угол Джордж и Парк-стрит, откуда мог видеть любимого бронзового песика королевы Виктории. Если пройти мимо, голос на записи поприветствует вас, а если бросить статуе монетку, скажет, что исполнит желание.
У меня было желание.
И монетка.
Запись включилась, как только я приблизился.
— Меня наделили голосом, — сказал песик. Конечно, это был не он, но мне все равно каждый раз становилось не по себе. — Брось монетку в фонтан, и я тебя отблагодарю.
Хоть он и не сказал, что исполнит мое желание, я все равно кинул монетку и, зажмурившись, выдохнул:
— Хочу, чтобы ничего этого не было.
На это я почти не надеялся, так что добавил:
— Дай мне все исправить.
Вот. Это оно — верное направление. Песик тявкнул или притворился, чтобы меня поблагодарить, и я двинулся дальше. По Друитт. К зданию, где я жил. К моему дому. К жене и сыну, к семье — моей, а не того чужака.
VI
— Много знаешь о квантовой механике? — спрашивает Иеремия. Ответ ему уже известен. Кто может об этом знать? Разве что профессор физики или ученый НАСА.
— Я тоже ничего, — говорит он. — Но я слышал, что мы живем во Вселенной, где возможно все, и нахожу эту идею наиболее правдоподобной. Конечно, звучит ненаучно, и я уверен, что будет непросто найти ученого, который с этим согласится, но меня устраивает.
Я покачал головой:
— Это бессмысленно.
— Конечно. Как и все вокруг. Скажем, у тебя есть выбор: позвонить девушке или нет. Ты звонишь, она соглашается пойти с тобой на свидание, вы играете свадьбу, заводите детей, а они — своих, твой внук вырастает и становится президентом США. Или ты ей не звонишь, никакого свидания, ты женишься на ком-то еще, у ваших детей есть дети, но они совсем другие, и никто из них не поднимается выше среднего звена в страховой компании.
— Сюрреализм какой-то, — говорю я, возможно, потому что понимаю его, а может, из-за того, что это самая странная, запредельная иллюстрация происходящего. Я уже вообразил несколько таких. Мои внуки? Тимми был еще крошкой, а этот тип распланировал его жизнь лет на шестьдесят — семьдесят вперед.
— Обе возможности существуют, — говорит он. — В одной реальности ты ей позвонил. А теперь представь другую — там тебе восемьдесят, ты сидишь в инвалидной коляске и, не подумав, спрашиваешь себя: «Как бы сложилась жизнь, если бы я ей звякнул?»
Он замолкает. Я смотрю на мрачно улыбающуюся женщину.
— Теперь представь, что эта мысль уничтожает твою реальность и переносит тебя в другую, в которой ты позвонил той девушке. Что станет с твоим внуком, менеджером по страхованию?
— Его... никогда не было.
— Именно.
Он видит, что до меня не доходит. Мысль брезжит на самом краю сознания, кружится, грозит пониманием, но мне все еще чего-то не хватает. Кусочки головоломки на месте, но они не складываются.
— Представь, что этот внук — ты, — говорит он.
Бинго. Вот и миг озарения. Соединения установлены. Синапсы искрят. Ответы обволакивают прежние вопросы, но тут же появляются новые.
— Мои дедушки и бабушки мертвы.
— Мне очень жаль.
— Так что это не они.
Он пожимает плечами:
— Один из вариантов.
— И мои родители не могли представить жизнь без меня, — говорю я. — Они тоже умерли.
— И снова: мне очень жаль.
— Нет, подожди, — говорю я, вскидывая руку. Я думаю вслух, а он меня отвлекает. — Карен.
Он вопросительно щурится, и я поясняю:
— Моя жена. Она, наверное... как-то... что именно она сделала? Если бы мы не встретились, если она этого желала, я жил бы где-нибудь во Флориде или в Париже, не в Сиднее. Не бродил бы по улицам.
— Дело не в желаниях, — говорит он.
— Цыц, — прерываю я, взмахнув ладонью — все еще открытой. — Значит, она хотела большего. Не только чтобы мы не встречались, но чтобы я не рождался. Теперь она здесь, в другой реальности, может жить так, словно меня нет на свете.
— Это просто предположение, — говорит Иеремия.
— Ты сказал, я могу задавать вопросы. Ответь на этот. Я хочу вернуться. Как это сделать?
Они с Иезавель переглядываются, что-то висит в воздухе. Какой-то секрет. Иеремия собирается солгать. Хочет сказать мне неправду, ради меня. Или ради них. Он вновь встречается со мной взглядом и мастерски лжет:
— Ты не можешь.
— Да. Я ведь испорчен.
— У тебя остаются варианты. Лучше всего уехать, оборвать все связи, уйти туда, где никогда не был. — Он говорит искренне — правду, хотя и не всю. Хотел бы увидеть Шанхай? Мы можем отправить тебя туда на неделе. Будешь жить с нами, такими же отщепенцами.
— Если реальность меняется, — говорю я, намереваясь помешать его планам, — тогда как ты продолжаешь это делать?
Он улыбается. Вопрос хороший, но у него наготове хороший ответ.
Я разочарованно подаюсь назад и жду.
— Они не могут изменить всю реальность. Большинство вещей остается прежним. Ты когда-нибудь думал, почему под городом столько заброшенных туннелей?
— Я вообще не знал, что под Сиднеем они есть.
— Они есть под каждым городом. Когда им приходит конец, мы удерживаем их. Силой воли. Правим подземкой. Люди включают в картину реальности неизвестное и помогают нам существовать.
— Мне нашептали, — говорю я, — что есть способ все исправить. Вернуться домой.
— Ты веришь всему, что тебе скажут? — спрашивает он.
— Нет, — без обиняков отвечаю я. — Забудь.
— Ты умный парень. Куда бы ты ни пошел, мы проследим, чтобы ты туда добрался. Ты заслуживаешь шанса. Я дам тебе письмо. Оно поможет.
— Письмо... вроде рекомендательного?
— Лучше жить с нами, чем с ними, — замечает Иезавель, удивив меня. Я почти забыл, что она может говорить, меня выбивает из колеи ее мелодичный голос. Она кивает на дверь, сквозь которую меня привела: — Мы жалкая банда отчаявшихся, полубезумных людей, потерявших все. Отщепенцы приходят к нам в поисках общества, правды и надежды.
— Находят? — спрашиваю я, но не жду ответа. — Я здесь надежды не чувствую.
— Да, — говорит Иеремия. — И не будешь.
Не знаю, намекает ли он на то, что со мной что-то не так или что я прав куда сильней, чем думаю. Я больше не могу сидеть, вскакиваю, мерю кабинет шагами, вращаю плечами, не поднимая рук, поворачиваю голову, растягиваю мышцы. Не помогает. Я меняю тему.
