Так что, да, я увидел самые невыразимые и отвратительные вещи на ферме. В то время, как продолжались его исследования капризов совершенной реанимации, он участвовал в некоторых побочных проектах, природа которых заставила мою кровь застыть в жилах. Там, на столе, в металлической проволочной клетке, окруженной мензурками и колбами, лабиринтом стеклянных трубок и тем, что казалось архаичными перегонными кубами, ретортами и спиртовыми камерами, я увидел гротескное мясистое существо, которое было не одной крысой, а шестью или семью, которые были выбриты налысо, а затем искусно сшиты в единое целое – вялую, пульсирующую массу ткани с различными когтистыми придатками, царапающимися в поисках спасения, и несколько голов с зияющими челюстями; "существо" смотрело на меня мутными красными глазами с ненасытным голодом.
- Это ужасно! - cказал я. - Почему, Герберт? Зачем, во имя всего святого, ты это сделал?
Он рассмеялся, опуская несколько глазных яблок в банку с рассолом.
- Почему? Потому что я могу, старина, потому что... я... могу.
Мы двигались между столами, уставленными инструментами для вскрытия, хирургическими ножами, экзотическими перегонными аппаратами и стеклянными банками, мензурками, колбами и дистилляционными установками. Рядом была голова обезьяны, покоящаяся в банке с сывороткой. Бледная, безволосая и сморщенная, она плавала в пузырящейся бледно-зеленой плазме. Просто образец, - подумал я... А потом из какого-то омерзительного любопытства я дотронулся до банки, и она обожгла кончики моих пальцев. Из сморщенных губ обезьяны появились несколько продолговатых пузырьков... и она открыла глаза. Один глаз, да, потому что другой был зашит. Но этот глаз, слезящийся, розовый и наполненный злобной жизненной силой, уставился на меня, и губы приоткрылись, обнажив желтые зубы, которые начали скрежетать друг о друга.
- Это маленькая зубастая штучка, да? - сказал Уэст.
Война полна безумия, но история, которую рассказал мне Уэст, была более чем безумной. Офицер, капитан Дэвис из полка Западного Суррея, который обычно тайно пробирался через парапет из мешков с песком, насвистывая "Типперери", со своей любимой обезьянкой, надежно зажатой под мышкой. Никто не сомневался, что он был сумасшедшим, потому что он часто бросался в бой совершенно голым. Однажды вечером, когда он шел по парапету, разорвался немецкий снаряд, шрапнель аккуратно обезглавила его обезьяну и превратила ее в неузнаваемое месиво красного мяса. Конечно, каким-то образом Уэст добрался до головы обезьяны.
И вы можете себе представить, что он с ней сделал.
Мой рассказ был бы неполным, если бы не написал об огромном пузырящемся чане, который был скрыт в самом центре мастерской. Я бы сравнил его с какой-то массивной алюминиевой маткой, которая была соединена сложной паутиной стеклянных трубок и резиновых шлангов с различными огромными стеклянными резервуарами и сосудами, которые свисали с потолка в качающихся жгутах, все заполненные или наполовину заполненные красными, зелеными и желтыми растворами, которые пузырились почти непрерывно. Другие змеящиеся трубки вели к перевернутым вакуумным кувшинам, и я был уверен, что это были афиноры, сосуды для сублимации и камеры разложения прямиком из Средневековья; все они были соединены вместе и вели в чан сложной системой стеклянных трубопроводов, похожих на органы, соединенные артериями и венами. Я увидел то, что мне показалось примитивным варочным котлом, рядом с вакуумными насосами и газовыми комбинаторами.
Утроба. Ни больше, ни меньше.
Центральное место в этой переполненной лаборатории.
Уэст в очередной раз обрабатывал бурлящую массу эмбриональной ткани рептилии. Она была дымящейся, текучей и пульсирующей. Пока она "варилась" в своих собственных мерзких выделениях, от нее исходило ужасное шипение. Там была стальная крышка, удерживающая ее в абсолютной темноте. Уэст держал это творение при влажности 100% и удушающей температуре 102°[5]. Имитируя какое-то отвратительное тропическое нерестилище, чан был всего лишь отвратительным токсичным чревом извивающейся эмбриональной жизни. Пока я стоял там, дрожа, он бросил туда трупы шести крыс, банку с падалью и что-то еще, что не позволил мне рассмотреть.
- Достаточно скоро, - сказал он, нырнув под трубы, трубопроводы и воздуховоды. - Достаточно скоро.
Я не стал расспрашивать дальше, хотя мое научное любопытство изнывало от желания узнать. Уэст показал мне что-то рычащее и бьющееся в углу, почти невозможное существо, которое лаяло, как собака, в своей укрепленной клетке. Я не осмеливаюсь описать этот клыкастый собачий ужас, с челюстей которого капала дурно пахнущая слюна.
Я был рад, когда мы обошли эти резервуары и наваленные стопки книг.
То, что Уэст хотел, чтобы я увидел, лежало на плите в центре комнаты. Он откинул простыню, и я увидел тело моложавой женщины. Она, конечно, была бледна, но на ее теле не было никаких признаков разложения. В ней была та "свежесть", которую Уэст всегда искал в своих испытуемых и которая, как мы оба знали из наших экспериментов, была ключом к успешной реанимации.
Для меня это был тревожный знак.
Казалось бы, просто еще один труп, и к тому моменту я уже должен был привыкнуть к таким вещам... Но ее вид выбил меня из равновесия. Она была олицетворением Смерти: истощенная до пугающей степени, ее ребра торчали, а тазовые кости, казалось, почти выпирали из плоти, ноги и руки были похожи на ручки от метлы. Ее ухмыляющийся череп можно было четко рассмотреть, губы сморщились, открыв грязные зубы и обесцвеченные десна. Она была скелетом, обтянутым плотной желто-белой плотью, которая была блестящей и плохо сидела. Мне это напомнило – и неприятно – женщину из "Мертвых любовников" Грюневальда.
- Проститутка, - сказал Уэст, поднимая зашитое запястье. - Бедняжка устала от жизни. Но мы с тобой дадим ей шанс, которого никогда не дал бы ее Cоздатель.
Мысль о том, что этот призрак сможет стоять и ходить, была немыслима. От одной этой мысли у меня по спине, как пауки, пробежали холодные мурашки, на лице выступил лихорадочный пот.
Когда я приподнял ее голову, Уэст сделал скальпелем крошечный надрез у основания черепа, затем, взяв шприц с реагентом, осторожно ввел иглу в продолговатый мозг, который находился чуть ниже мозжечка. Уэст не действовал наугад; препарировав столько тел, сколько он, и снова собрав их воедино, невозможно было действовать вслепую. Как только игла была введена под нужным углом, он ввел 8 кубических сантиметров в выбранное место.
Затем я опустил женщину обратно, и началось томительное ожидание. Обливаясь потом, пытаясь игнорировать некоторые необъяснимые вещи, визжащие и скользящие в этом анатомическом шоу, я засек время по своему секундомеру. Уэст утверждал, что этот новейший реагент, который теперь содержал некую отвратительную секрецию желез из ткани рептилии, которая шипела в чане, продемонстрирует нам, по его мнению, почти идеальную реанимацию. Я, конечно, был настроен скептически, прекрасно помня абсолютные ужасы, которые мы воскрешали в прошлом. Сама мысль о них заставляла что-то внутри меня крепко сжиматься.
Ничего не оставалось делать, кроме как ждать. Иногда реанимация достигалась в течение нескольких минут, а иногда в течение нескольких часов.
Я записал свои наблюдения в объемистый блокнот Уэста в кожаном переплете, пока он осматривал тело.
- 10:27 вечера, - сказал он. - Шесть минут двадцать три секунды с момента инъекции. Пока никакой заметной реакции. Никаких признаков окоченения. Конечности мягкие, гибкие. Мертвенная бледность не изменилась. Окоченение проходит... температура сейчас неуклонно растет, - oн посмотрел на секундомер. - Спустя семь минут сорок секунд температура тела заметно повышается. Шестьдесят один градус... Теперь шестьдесят два[6].
