под любым углом. Как будто ты смог обмануть самого себя и вмешаться в процесс формирования мыслей до того, как разум успел выстроить защиту – ему было сказано, что ты проснешься в два часа, а ты всех обманул и проснулся на две минуты раньше. Мне нравилось такое состояние, и бывало жаль, что я не могу контролировать его так, как мне бы хотелось. Возможно, именно в таком состоянии и живут творцы: художники, писатели, архитекторы – они умеют обнажать свои небесные мысли и не допускать к ним другие, приземленные и пахнущие разумом.
В доме я был один. Дедушка и бабушка, скорее всего, возились на грядках, ведя вечное противостояние с сорняками. У них было достаточно денег, чтобы покупать всю еду в магазине и тратить время на что-то другое, но, когда я сказал об этом бабушке, она только отмахнулась и ответила, что они с дедушкой "люди земли" – то есть, хотят быть ближе к ней. Их родители были простыми крестьянами и провели в этой самой земле всю жизнь – видимо, на каком-то глубинном уровне их дети тоже чувствовали эту необъяснимую тягу. Окна комнаты, в которой я спал, выходили на внутренний двор; около ворот была конура старого Бима – настолько старого, что есть он предпочитал только ту еду, что ели мы, со снисхождением смотрел на других собак и гавкал исключительно по праздникам – и то только для того, чтобы другие помнили, что он все-таки еще остается псом. Толку от него как от охранника было немного, потому что за двадцать лет он совсем одряхлел, но его широкая собачья улыбка, я был уверен, смогла бы обезоружить даже самого злого грабителя.
Тут в ворота кто-то постучал – очень лаконично, пара сухих щелчков. Бим нехотя вылез из своей конуры, подставив морду палящему августовскому солнцу, и поковылял за дедушкой. Спустя минуту они вдвоем появились во дворе, и дедушка отпер дверь. Я спрятался за прозрачной занавеской и стал наблюдать.
У входа стояли четверо человек, но говорил за всех один. Они были удивительно похожи друг на друга – почти одинаковая одежда, телосложение и черные солнцезащитные очки. Как будто где-то в мире появился аппарат для создания образа неприметного дачного жителя, и они вчетвером вылезли из этого аппарата одновременно, как близнецы. Стекло было слишком толстым, и я не мог услышать, о чем они говорили, поэтому приходилось полагаться исключительно на свое зрение.
Тот, который говорил за всех, стал о чем-то спрашивать дедушку. Дедушка, в свою очередь, ненадолго о чем-то задумался, затем помотал головой. Человек, вздохнув, нехотя вытащил из нагрудного кармана своей полосатой рубахи какой-то документ и показал его дедушке. Тот улыбнулся и, похоже, дал тот же ответ, что и ранее. После этого странная беседа закончилась, и гости ушли – ни о чем друг с другом не переговариваясь и глядя только вперед. Последнее, что я увидел – они пошли в правую сторону, туда, где находился дом Валентина.
После того, как ворота были закрыты, дедушка постоял на том же месте какое-то время, рассеянно глядя куда-то перед собой. Затем Бим отвлек его, уткнувшись шершавым носом в ладонь, и дедушка, с улыбкой погладив его по голове, пошел к крыльцу. Когда он зашел в дом и заглянул ко мне в комнату, я притворился, что все еще сплю, но дедушка только рассмеялся:
– Можешь вставать, Миша. – Он переступил высокий порог и прошел мимо моей кровати. – Ты честно проспал свои два часа.
Я радостно отбросил одеяло в сторону вместе с остатками непонятного дневного сна. Тихий час был самым мучительным временем – казалось, что пока я сплю, жизнь проходит мимо меня. Иногда и вовсе не получалось заснуть, и приходилось ворочаться из стороны в сторону, попеременно глядя то на противное фиолетовое кресло, то на настенный ковер – с шикарным рисунком, изображающим гордых павлинов около закатного дворца с фонтанами; но рисунок был уже давно изучен вдоль и поперек и вызывал ту же тошноту, что и кресло.
Дедушка взял в руки журнал, лежащий у подножия моей кровати, и сел на кресло. Журнал был очень древний и непонятно как оказавшийся среди здешних книг, с выцветшими иллюстрациями, подкупившими меня. На обложке, прямо в центре был изображен огромный хищный цветок, схвативший какого-то бедолагу своими мерзкими розовыми щупальцами, над ним крупными буквами написано "Amazing stories", а в верхнем углу "September '27". К моему глубокому разочарованию, весь журнал был на английском языке, так что историю, происходящую на обложке, мне пришлось додумывать самому. Когда я был совсем маленьким, мне казалось, таких размеров достигнут сорняки, если их вовремя не выкапывать из земли – при таком раскладе ежедневный подвиг бабушки, пропадающей на грядках, вызывал искреннее уважение.
– Умеешь читать по-английски? – заинтересованно спросил дедушка, листая журнал.
– Нет, – признался я. – Но картинки там красивые.
– Мой отец любил этот выпуск. – Дедушка закрыл журнал и прищурил глаза, вспоминая. – Сядет, бывало, вон там, у печки, и начинает в сотый раз перечитывать. Пока полностью не прочитает, спать не пойдет. Вообще, у него целая коллекция осталась после войны – он их как-то выписывал прямо из-за рубежа, но потом все пропало. Только этот и остался. Н-да… И мама твоя тоже любила. Не понимала, о чем написано, но постоянно что-то выдумывала, а потом подходила и спрашивала, угадала или нет.
Дедушка вернул журнал на прежнее место. Помолчал, словно собираясь с мыслями, и сказал:
– Видишь этих павлинов? – спросил дедушка, взглянув на ковер за моей стеной. Вопрос показался мне странным: я видел этих павлинов так часто, что мог представить их с закрытыми глазами. – Я вспомнил одну сказку. Хочешь, расскажу?
Я кивнул и сел поудобнее, закутавшись в одеяло.
– Сказка про… восточного короля, – начал дедушка. Он откашлялся и продолжил говорить голосом более таинственным, что придало ему сходство с каким-нибудь древним сказителем. – Он жил во дворце – почти таком же, что и на этом ковре. И павлины были, и фонтан…
– Ковер сшили по этой сказке?
– Возможно, – кивнул он. – У этого короля было все: верные подданные, сокровищницы, полные золота и драгоценностей, любящая жена и сын – наследник его власти, который любил его больше всего на свете. Раньше королю довелось много времени провести в сражениях, что закалило его характер, а дальнейшая богатая жизнь, как он думал, показала ему все, что может удивить человека. Постепенно он старел, но так же постепенно, как и старость, к нему пришло горе. Король грустил от того, что он больше ничему не удивляется, ничто больше не трогает его сердце. Он глядел на своего подрастающего сына и завидовал ему –
