Он ей ничего не ответил, но быстрым и незаметным движением переместился от письменного стола на середину комнаты, оказавшись в двух шагах от Анны Павловны.
Бесшумность и быстрота незнакомца произвели на старуху сильное и неприятное впечатление, и на смену первоначальному возмущению пришел страх. Она внезапно осознала, что находится в этой квартире наедине с опасным и подозрительным человеком, и в случае чего ей не на кого рассчитывать.
Совершенно другим тоном она проговорила:
– А, вы тут занимаетесь… ну, занимайтесь, я вам не буду мешать… – и попятилась, надеясь выскользнуть в коридор и быстренько сбежать из чужой квартиры, прихватив по дороге чайник и кастрюлю.
Однако бритоголовый незнакомец еще одним неуловимым движением переместился, оказавшись между Анной Павловной и дверью кабинета, и только тогда заговорил:
– Шляешься тут? Вынюхиваешь? Подбираешь, что плохо лежит?
Анна Павловна подумала, что черт с ним, с чайником, и даже с кастрюлей, а хорошо бы просто унести отсюда ноги и оказаться у себя, в своей собственной квартире, перед своим телевизором, по которому как раз должны показывать любимую «Пучину страсти».
Но у незнакомца были на ее счет совсем другие планы.
Он схватил Анну Павловну левой рукой за лацканы фланелевого халата, сильно встряхнул и прошипел:
– Так это ты ее прихватила?
– Кого… ее?.. – пролепетала женщина слабым голосом, чувствуя, как по всему телу разливается волна отвратительной слабости.
– Ты дурочку не валяй! – шипел злодей, сверля ее холодными пронзительными глазами. – Ты признавайся – взяла?
– Вы про кастрюльку? – забормотала Анна Павловна. – Да я ее и унести-то не успела, она в прихожей лежит… ежели она вам нужна, так пожалуйста, я не возражаю…
– Еще бы ты, жаба, возражала! – рявкнул бритоголовый, и тут же спохватился. – Какая, к черту, кастрюлька? На черта мне твоя кастрюлька? Я тебя разве про кастрюльку спрашиваю?
– А… про что? – растерянно пролепетала женщина. – Кроме кастрюльки, я ничего… никогда…
Глаза злодея проникали в самую ее душу, и Анна Павловна выложила последнее:
– Ну, еще чайник… такой чайник красивый, светящийся, но если вам нужно…
– Какой чайник?! – злодей склонился над трясущейся женщиной и грозно скрипнул зубами. – Я тебя последний раз спрашиваю – где она?
– Да кто же она-то?
– Шкатулка! – Произнеся это слово, бритоголовый на мгновение изменился, как будто из-под надетой на него страшной маски внезапно выглянуло настоящее живое лицо.
– Шкатулка? – удивленно переспросила Анна Павловна. – Это какая же шкатулка?
– Не знаешь, какая? – выдохнул злодей, и лицо его стало прежним, страшным и непроницаемым, как маска. – Ты тут бесконечно ошивалась, высматривала и вынюхивала! Ты тут все знаешь – а про шкатулку спрашиваешь?
– Не… не знаю ни про какую шкатулку! – заверещала Анна Павловна, совершенно обмякнув, как спущенный воздушный шарик, и не сводя глаз со страшного незнакомца. – Чем хотите, поклянусь, что не знаю!
– Похоже, что и правда не знаешь… – неожиданно согласился тот.
– Не знаю, не знаю… – обрадовалась женщина.
– Ну, раз не знаешь… – Бритоголовый полез в карман, и вдруг Анне Павловне стало так страшно, как никогда в жизни.
Она поняла, что больше не нужна и не интересна страшному незнакомцу и он поступит с ней так, как она сама поступает со всяким ненужным хламом.
– Обождите, обождите… – забормотала она. – Я вам скажу, кто мог взять ту шкатулочку…
– Ты же только что говорила, что ничего про нее не знаешь? – недоверчиво процедил бритоголовый, однако руку из кармана вытащил.
– А я догадалась, – Анна Павловна понизила голос, – я, значит, подумала и догадалась…
– Ты, значит, думать умеешь? – процедил злодей насмешливо. – Полезное качество! Ну, так говори, о чем ты там догадалась!
– Я скажу, я все скажу, я непременно скажу! Только вы уж… того… не обидите меня? Я женщина слабая, беззащитная, меня обидеть ничего не стоит!
– Да кто тебя обидит, тот трех дней не проживет! Ладно, не обижу, только уж говори скорей!
– К нему, значит, к Илье Васильевичу, – затараторила соседка, – Лариса ходила, сестра медицинская, уколы ему делала. Так вот она и прихватила ту шкатулочку… точно она!
– Ты уверена? – с сомнением переспросил бритоголовый.
– Точно она! – повторила Анна Павловна. – Она к нему за день до смерти приходила, то есть буквально накануне. Так вот, когда пришла – ничего при ней не было, а когда уходила – такой большой пакет несла… точно говорю, в самый тот день прихватила она вашу шкатулочку! Ну, до чего же бессовестные люди попадаются!
– Откуда ты все это знаешь, насчет того, что она несла? – уточнил злодей.
– А я через глазок смотрела! А потом с ней на лестнице говорила! – гордо заявила соседка и с интересом осведомилась: – А что, дорогая шкатулочка-то?
– Дорогая, – мрачно подтвердил мужчина.
– Нет, но все же до чего бывают люди бессовестные! – повторила Анна Павловна и осторожно отступила к двери.
– Это точно! А куда это ты собралась? – Бритоголовый одной рукой снова ухватил ее за воротник, а другой вытащил из кармана шелковый шнурок.
– Я… домой… у меня там суп варится…
Злодей облизнул сухие узкие губы и ловким движением набросил на шею женщине шнурок.
– Вы же… вы же обещали, что не обидите меня… – забормотала Анна Павловна, трясясь от ужаса.
– Я передумал! – и он резко затянул шнурок на морщинистой шее старухи.
Корабль подошел к пристани. Расторопные любекские матросы перекинули на берег сходни, вперед по ним прошли слуги царевны, потом четверо крепких молодцов перенесли саму Софью в золоченых носилках.
Царевна молчала, лицо ее было бледно и неподвижно.
Все одиннадцать дней плаванья из Любека в Колывань ее мучила морская болезнь.
Это было странно – ведь ей в прежние времена часто приходилось плавать на кораблях отца, на быстрых многовесельных генуэзских галерах с веселыми черноглазыми матросами. Но то было другое море, вернее, другие моря – густо-зеленое Адриатическое, бирюзовое Тирренское, небесно-синее Средиземное. Веселый ветер гнал по волнам кудрявых пенных барашков, срывал с них клочья пены, бросал в лицо. За кораблем следовали резвые любопытные дельфины, полуденное солнце посылало с небес свои горячие ласковые лучи. Здесь же и море, и небо были мрачными, свинцово-серого оттенка, жестокий ветер нещадно швырял тупоносую любекскую шхуну, как собака швыряет обглоданную кость. Немецкие моряки ходили вперевалку мрачные, озабоченные, переговаривались на своем лающем наречии, от них разило пивом и чесноком.
