— Джемма, теперь очень важно, чтобы ты вела себя соответственно своему положению в обществе, пока будешь в школе. Приятно, конечно, проявлять доброту к тем, кто стоит ниже тебя, но помни: они тебе не ровня!
Положение в обществе. Не ровня. Просто смех, право слово! В конце концов, я ведь уродливая, виновная в смерти матери особа, подверженная видениям… Я делаю вид, что поправляю шляпку, глядя на свое отражение в блестящей поверхности дверного молотка. Наверное, предчувствия, что мучили меня, исчезнут в ту секунду, когда откроется дверь и благожелательная экономка проводит меня в объятия тепла и открытых улыбок.
Правильно. Надо еще раз хорошо, основательно ударить в дверь молотком, чтобы показать: я — хорошая, основательная девушка, из тех, кого полюбят и примут как свою в любой мрачной и скучной школе. Тяжелая дубовая дверь наконец отворяется — и перед нами возникает экономка с грубым лицом, толстая и могучая, и такая же теплая, как январь в Уэльсе. Она таращится на меня, вытирая руки о накрахмаленный белый передник.
— Вы, должно быть, мисс Дойл. Мы полагали, вы приедете еще полчаса назад. Вы заставили директрису ждать. Входите. Следуйте за мной.
Экономка предлагает нам чуть-чуть подождать в большой, тускло освещенной гостиной, полной пыльных книг и увядших папоротников. В камине горит огонь. Он шипит и пускает искры, пожирая сухую древесину. Сквозь распахнутую двустворчатую дверь до нас доносится смех, и я вижу нескольких молодых девушек в белом, идущих по коридору. Одна заглядывает в гостиную, видит меня — и идет дальше, как будто я всего лишь предмет обстановки. Но через мгновение она и кое-кто еще из девушек оглядываются. Они во все глаза смотрят на Тома, а он важно кланяется, заставляя девиц порозоветь и захихикать.
Господи, помоги нам всем…
Мне захотелось схватить кочергу, стоявшую у камина, и ткнуть ею брата, чтобы прекратить этот спектакль. К счастью, меня отвлекают от убийственного порыва. Мрачная экономка возвращается. Пора прощаться с Томом, но мы молчим, уставившись на ковер под ногами.
— Что ж, ладно, — говорит наконец брат. — Полагаю, мы увидимся в следующем месяце, когда будет день встречи родственников.
— Да, наверное.
— Заставь нас гордиться тобой, Джемма, — добавляет Том.
Никаких сентиментальных глупостей вроде «я люблю тебя, все будет хорошо, вот увидишь». Том улыбается толпе восхищенных девиц, все еще топчущихся в коридоре, и уходит. Я остаюсь одна.
— Сюда, мисс, будьте любезны, — говорит экономка.
Я следом за ней выхожу из гостиной в огромный открытый холл и вижу невероятную двойную винтовую лестницу. Внизу ступени расходятся вправо и влево. Легкий ветерок врывается в распахнутое окно, позвякивают подвески хрустальной люстры. Люстра ошеломляет. Бесчисленное множество подвесок крепится к металлической основе, искусно выкованной в виде переплетенных змей.
— Осторожнее, мисс, — предостерегает экономка. — Ступени крутые.
Две ветви лестницы идут вверх плавным изгибом, переплетаясь между собой, и длиной она, кажется, в несколько миль. Через перила я смотрю на мраморные плитки, черно-белыми ромбами уложенные на полу. А в конце лестницы нас приветствует портрет женщины с седыми волосами и в платье, которое было чрезвычайно модным лет около двадцати назад.
— Это сама миссус Спенс, — сообщает мне экономка.
— О… — бормочу я. — Какая милая…
Портрет огромен; кажется, что за тобой наблюдает всевидящее око.
Мы идем дальше по длинному коридору к большой двустворчатой двери. Экономка стучит в нее здоровенным кулаком. Изнутри слышится: «Входите», и мы входим в комнату, оклеенную темно-зелеными обоями с изображением павлиньих перьев. Немного грузная женщина с пышными седеющими каштановыми волосами сидит за большим письменным столом; на носу у нее красуются очки в тонкой оправе.
— Пока все, Бригид, — говорит она, жестом отпуская такую приветливую экономку.
Директриса возвращается к своей корреспонденции; я же стою на персидском ковре, делая вид, что зачарована статуэткой маленькой немецкой девушки, несущей на плече ведро с молоком. Но чего мне действительно хочется, так это развернуться, выйти и хлопнуть дверью.
«Прошу прощения, я, кажется, не туда попала. Кажется, мне нужно было поехать в какой-то другой пансион, где всем заправляют нормальные человеческие существа, способные предложить девушке чая или хотя бы стул…»
Часы на каминной полке отсчитывают секунды, и от этого ритмичного звука на меня наваливается отчаянная усталость.
Наконец директриса откладывает перо. И показывает на стул, стоящий перед ее столом.
— Сядьте.
Никаких вам «пожалуйста» или «будьте так добры». В результате я чувствую себя такой же желанной здесь, как порция рыбьего жира.
— Я — миссис Найтуинг, директриса Академии Спенс. Надеюсь, путешествие было приятным?
— О, да, благодарю вас.
Тик-так, тик-так, тик-так…
— Бригид хорошо вас встретила?
— Да, благодарю вас.
Тик-тик-тик-так…
— Обычно я не принимаю новых учениц в таком возрасте, как вы. Я давно поняла, что им гораздо труднее привыкнуть к правилам жизни в нашей школе.
Ну вот, первый черный шар в мой адрес.
— Но при данных обстоятельствах я сочла своим христианским долгом сделать исключение. Я весьма сочувствую вашей потере.
Я не произношу в ответ ни слова, уставившись на глупую маленькую немецкую молочницу. Она такая розовощекая и улыбчивая и, похоже, собирается вот-вот вернуться в свою деревушку, где ее ждет матушка и где не шныряют мрачные тени.
Не дождавшись ответа, миссис Найтуинг продолжает:
— Я понимаю, обычаи диктуют нам соблюдать траур по меньшей мере в течение года. Но я обнаружила, что такое назойливое напоминание о пережитом горе вредно для здоровья. Оно заставляет нас сосредотачиваться на мертвых, а не на живых. А это, как я поняла, неприемлемо.
Она бросает на меня долгий взгляд поверх очков, проверяя, собираюсь ли я возражать. Я не собираюсь.
— Очень важно, чтобы вы прижились здесь и почувствовали себя на равных с другими девушками. В конце концов, некоторые из них живут здесь уже многие годы, гораздо дольше, чем они прожили со своими родными. Школа Спенс для них вроде семьи, со своими привязанностями и понятием чести, со своими правилами и последствиями. — Директриса особенно подчеркивает голосом последнее слово. — Поэтому вы будете носить такую же форму, как все. Надеюсь, для вас это будет вполне приемлемым?
— Да, — отвечаю я.
И хотя я чувствую себя немного виноватой из-за того, что так быстро отказываюсь от траурной одежды, все же, по правде говоря, я благодарна за возможность выглядеть как все вокруг. Надеюсь, это поможет мне оставаться незамеченной.
