Эти ничем не подкрепленные утверждения весьма зловещи, но есть и много худшие. В начале сего года, вскоре после отключения электричества из-за сильного снегопада, мой уважаемый коллега Эдвард Принц пришел ко мне с сообщением, что получил эксклюзивное интервью с тем самым Ионом Торгу. Тогда фамилия меня встревожила, но Принц заверил, что своим интервью раз и навсегда засадит румына за решетку. Вместо того чтобы вызвать полицию и сорвать коллеге важный сюжет, я игнорировал голос здравого смысла и ждал результатов. Интервью Принца с Торгу обернулось совсем не тем, что ожидал мой коллега. Принц стал практически узником в собственном кабинете, бредящим безумцем до мозга костей, и оба эти обстоятельства как-то связаны с Торгу, который теперь через омерзительного посредника потребовал встречи со мной. По этой причине я заново перечислил мои подозрения. Я не надеюсь остаться в здравом уме после этого разговора. Для протокола: я не связался с властями, поскольку не питаю надежды, что власти мне поверят. Будучи журналистом, я знаю разницу между обоснованной жалобой и недоказанной теорией заговора. В свете вышеизложенного я остаюсь при убеждении, что мы подвергаемся нападению и что наш враг намерен нас изничтожить и претворить в жизнь какой-то грандиозный план, суть которого мне в настоящий момент неведома. Так или иначе, я беру на себя полную ответственность за решение встретиться с этим человеком и за любые последствия, которые могут возникнуть. И да простит меня бог моих отцов, если я потерплю поражение в этих трудах. Никто больше ничего не предпримет.
Джулия возвращалась домой с мыслью приготовить запеченную курицу — любимое блюдо ее сыновей. К пяти она была уже дома, возилась на кухне.
Поставив в духовку противень, она спустилась в подвал, где с жутковатым возбуждением раскрыла стоявшую на бетонном полу картонную коробку. В молодости она любила бомбы. Сама себе в этом признавалась. Другие подростки любили бенгальские огни, но ее тянуло к серьезным вещам. В коробке в оливковой оберточной бумаге хранились шесть брусков пластида «Си-4», каждый длиной с фут. В мешке рядом с коробкой лежал набор из десяти самодельных запалов.
Флеркис свел ее со своим племянником, у которого оказался готовый к применению килограммовый комплект взрывчатки, невостребованный заказчиком из-за изменившихся в последнюю минуту планов. Комплект был приготовлен не специально под нее, что Джулии не нравилось, но придется обойтись и этим. В свое время она прошла через фазу увлечения этим видом взрывчатки. Все ветераны Вьетнама, кого она знала, просто обожали «Си-4» и использовали для всего на свете: от разогревания обеда, до выкорчевывания деревьев и взрыва шахт. Для акции, план которой наполовину сложился у нее в голове, она заложит один брусок, может, два, подожжет запал и убежит. Племяннику Флеркиса она про свои планы ничего не сказала, и ему это пришлось по душе. Старая добрая игра. Он ничего не гарантировал, но одарил ее полной надежды улыбкой. Джулия предложила полцены, а племяннику слишком хотелось, чтобы товар не залеживался дома. Возник вопрос хранения. Джулии не нравилось держать взрывчатку рядом со своими детьми, сквер напротив дома подходил больше, вот только там на нее мог наткнуться бездомный и украсть или подорваться. Ни один из ее экс-радикальных друзей помочь не мог. Старая сеть подполья давно уже перестала функционировать.
После странного разговора с Эвангелиной в коридоре говорить было больше нечего. Девчонку, очевидно, изнасиловал их общий враг, нанес страшную травму, которая теперь вынуждает ее к молчанию. Женщине в ее состоянии прятать взрывчатку недопустимо.
Придется отнести бруски в офис. Заранее натянув резиновые перчатки, Джулия погрузила все в продуктовую сумку. Надела свободную оранжевую футболку и легкие брюки — городская мамаша идет на сверхурочные. В последнюю минуту она оставила сумку в вестибюле, под бдительным оком консьержа и бегом вернулась проверить, как там курица, которой, как оказалось, еще полчаса стоять в духовке. Спустилась, перебросила сумку через плечо, опустила на нос солнечные очки, купленные году в семьдесят пятом и вышла под палящий зной умирающего дня.
22 МАЯ, ПОЛНОЧЬ
Врачи приходили и ушли. Двери и окна на запоре. Я еще жив. Я слишком много выпил красного вина.
Нужно успокоиться и привести мысли в порядок. Я встретился с ним.
Час настал. Тяжелая тишина окутала двадцатый этаж. Пич я отпустил до вечера, а остальных ассистентов разослал с различными поручениями. Большинство продюсеров и корреспондентов еще не вернулись из заграницы. Остальных все более отпугивала атмосфера на этаже, и, предчувствуя дурные новости от сети, многие вообще не явились на работу. Откровенно говоря, я недооценил размах недуга. Я ожидал, что в офисах народу будет больше.
В пять минут двенадцатого дверь кабинета Принца скрипнула. Я услышал свист втягиваемого воздуха и уже решил, что мой старый друг наконец одумался. Но это был не Эдвард Принц. Порог переступил другой человек, самый странный из всех, кого мне доводилось видеть. Отчего он казался столь странным? Прежде чем перейти к этому вопросу, я должен недвусмысленно заявить, что глубочайшее уродство было наименьшим из его пренеприятных свойств. Уродство придавало ему человечности. Зубы у него были угольно-черные, мелкие, как камешки на вулканическом пляже (такой я однажды видел в Катании), и сидели они в явно распухших, серых как штукатурка деснах. Вообразите себе черный пляж, заваленный дохлой рыбой, — эффект будет приблизительно тот же. И голова у него словно вздулась. Да, гигантская голова сидела на крошечном теле. Но на голове у него не было ни жировых складок, ни припухлости, которые производили бы впечатление умильности. Она была массивной и словно росла из ствола, который затем сходил на нет. Глаза у Торгу были красные, ну и что с того? У меня они такие же. Его одежда меня озадачила: вышедший из моды белый летний костюм, короткий настолько, что из рукавов торчали манжеты темно-синей рубашки. И все в его туалете настолько не сочеталось друг с другом, что, казалось, было снято с какого-то трупа.
Когда он вошел в мой кабинет, на меня обрушилась глубочайшая печаль, столь тяжкая, что я едва не упал на колени. Я силюсь осознать природу этого воздействия, но описать могу в точности. Суть его очевидна. Торгу окружала аура из самых страшных моих сюжетов. Он вошел — как бы это сказать — в ореоле пыток и убийств, и эти миазмы казались столь осязаемыми, что протяни руку — и сможешь коснуться их, они окутывали его как дорогая шуба из живой кожи жертв допроса с пристрастием. И стоило ему открыть рот, я сразу понял, будет только хуже, и прервал его резким вопросом:
