Подходит ко мне и, приблизив вплотную беззубый рот, так что в лицо ударяет острый запах первача, шепчет:
– Мелкого тут, на старуху оставим. Ночью обратно пойдем, поп впереди будет, пущай его валят. Только… только одно дело надо закончить.
«Какое же у тебя тут дело?» – думаю я. Хлюст опять пьян: не случайно я видел на столе початую бутыль.
Мы возвращаемся в избу, где остались только отец Александр и Мелкий. Мальчишка уже не стонет и не двигается. Только взгляд воспаленных глаз перескакивает с меня на Хлюста, а с него на отче.
Хлюст подходит к священнику, садится рядом и доверительно говорит:
– Отче, а в той часовенке наверняка золото есть, украшения всякие? Ведь у вас, попов, добра достаточно.
– Все святыни принадлежат церкви, а значит, Богу, – отвечает отец Александр.
– Так наверняка у тебя что-то есть? Ведь Бог тебя не обидит! Может, что припрятал от советской власти?!
– У меня осталась только вера, больше ничего.
Лицо Хлюста наливается кровью.
– Врешь, паскуда! – орет он. – Знаю я вас, попов! Кресты золотые носите! Кольца драгоценные!
Отец Александр вздрагивает от окрика, опускает голову и шепчет молитву, перебирая в пальцах четки.
– Красные сказали драть вашего брата, так мы и будем драть! И в хвост и в гриву! – кричит Хлюст.
Он громко материт священника и от собственного крика заводится еще больше. Замахивается. Сейчас ударит! Но нет – лишь вышибает из рук священника четки, тот наклоняется и шарит в полумраке под лавкой, но Хлюст хватает его за шиворот и тащит на середину избы. Несчастный пытается подняться, ноги его ослабли, и он оседает на пол. Я гляжу на это, и мне становится по-человечески жалко безоружного попа. Конечно, на войне всякое видел, но не заслуживает этот кроткий человек такого обращения.
– Что уставился? – огрызается на меня Хлюст. – В окно поглядывай.
Напряженно наблюдаю за тем, что будет дальше. Хлюст шарит по полкам, иногда оглядываясь на меня, будто стыдясь того, что делает. Наконец он находит гвоздь и моток бечевы.
Хлюст дает священнику зуботычину. Скуфья слетает на пол, и яловый сапог тут же наступает на нее.
Кто ударит тебя в правую щеку твою…
Хлюст заламывает попу руку, тот кривится от боли, Хлюст перематывает запястья священника бечевкой. Хватает за волосы и дергает так, что тот задирает вверх подбородок, под которым торчит острый кадык, и обвязывает другой кусок веревки вокруг его головы.
…обрати к нему и другую.
Ясно, что старый садист что-то задумал.
– Ты у меня все расскажешь, – шипит Хлюст. Поддевает, царапая кожу, гвоздем бечевку.
Я знаю, что он затевает. Так делают чекисты на допросах. Допрашиваемому стягивают голову куском шпагата, а потом гвоздем или карандашом закручивают его до тех пор, пока кожа вместе с волосами не начинает отделяться от черепа. Как правило, до такого не доходит. Допрашиваемые раскалываются быстро.
Как застарелая рана к непогоде, в душе заныло воспоминание.
Раннее, подернувшееся туманом утро. Я вышел из амбара и сбросил мокрые перчатки. Устало прислушался к стуку копыт вдалеке. Наши сегодня рано возвращаются. Говорили, что бандиты атамана Анненкова грабили окрестные селения, потому красные не раз и не два отправлялись навстречу, но «гусарам», как называл их сам атаман, удавалось уйти безнаказанными. Видно, и сейчас кавалерия возвращается ни с чем.
Я умылся из бочки с дождевой водой и подставил лицо восходящему солнцу. Так и стоял, пока не подул ветер, и небо у горизонта не заволокло тучами.
На дороге поднялась пыль. На улицу с гиканьем и свистом ворвались всадники с шашками наголо. Это не красные!
Я потянулся за пистолетом, но с ужасом вспомнил, что оставил его в амбаре. Ко мне на коротких костистых ногах несся степной конь. Прыжок в сторону – и я покатился по пыльной дороге. Рядом пролетел один всадник, потом другой. Я увидел герб – черный череп с костями. Летучий отряд анненковцев! Как они тут оказались?
Сверху склонился человек. Черный человек.
Черный человек ухмыльнулся.
Хлюст в избе поворачивает гвоздь.
Черный человек с размаха ударил сапогом по голове, надавил коленом на горло, и я невольно открыл рот.
Хлюст поворачивает гвоздь.
Черный человек со смехом просунул в мой рот грязные пальцы и достал язык. На зубах скребет земля.
Мой, Ивана, язык.
Пальцы черного человека соленые.
Хлюст поворачивает гвоздь.
Черный человек отрезал мне язык.
Я кричу и захлебываюсь собственной кровью.
Я уже не понимаю, кто кричит – я или отче. Его глаза широко открыты, он с ужасом смотрит на меня. Я с мольбой смотрю на черного человека!
Рядом в полутьме хрипит Хлюст:
– Колись! Колись, падла! – как заводной, повторяет он.
Я хочу остановить Хлюста.
– Ы-ой! – мычу я, он не обращает внимания. Я перехватываю винтовку и наотмашь бью Хлюста прикладом в челюсть. Ударом ему срывает с подбородка кожу. Хлюст грузно валится на пол.
Отец Александр падает между нами, он часто дышит, из глаз катятся слезы. Я стою с занесенной для следующего удара винтовкой. Если Хлюст дернется или попробует встать, я не буду себя сдерживать. Но солдат загораживается рукой и показывает, что сдается.
– Господи, прости их, ибо не ведают, что творят, – шепчет священник. Красная полоса с кровоподтеками тянется вокруг его головы.
Мы с Хлюстом спали по очереди: неизвестно, что можно ожидать от стрелка в часовенке. Ведь те, кто там засели, знают, что мы на заимке, и им ничего не стоит спуститься и перестрелять нас во сне.
В горнице тихо, даже мыши не скребут, только тяжело дышит, забывшись сном, Мелкий. Дед, поп и Анисья ночуют в другом доме. После тех пыток, что отец Александр претерпел от Хлюста, он должен был сбежать, однако остался на заимке. Наверное, он такой же заложник стрелков, как и мы.
Когда Хлюст сменяет меня, я отправляюсь на узкую дощатую лавку, но сон не идет. Мне холодно, предрассветный мороз с улицы пробирается через редкую, выбившуюся из щелей паклю.
Я думаю, Хлюст не забудет того, что произошло. Он до сих пор зыркает на меня из-под бровей и трогает шатающиеся зубы из тех, что еще у него остались. Как только я помогу ему выйти к красным, он отомстит. А может, и раньше – неизвестно, что взбредет в голову старому садисту.
За окном дует ветер. Снова в его завываниях слышатся напевные звуки, будто кто-то долго наигрывает одну и ту же долгую печальную мелодию.
Часто, просыпаясь ночью, я пытался дотронуться кончиком языка до зубов. Беспомощно тянул к ним шевелящийся обрубок, тщетно сжимал челюсти, чтобы почувствовать на кончике боль от укуса. А потом вспоминал, что языка у меня нет. Сон рассеивался, наваждение проходило, но на следующую ночь все повторялось сызнова: я просыпался в поту и тянул обрубок к зубам.
