Ознакомительная версия.
– Не беспокойтесь, осужденная, – сказали ей. – Государство позаботится о вашем сыне. Он будет воспитываться в детском доме номер пять имени Эрнста Тельмана и вырастет достойным гражданином нашей советской Родины. У нас дети за родителей не в ответе!
Дрожащей рукой Мила вывела на куске клеенки: «Григорьев Борис, род. 20 сентября 1939 г.», – и подумала: «Лучше бы меня расстреляли…»
В лагере она жила мыслями о сыне, о своем маленьком Боре – живом свидетельстве ее единственной любви, ее настоящего, но такого короткого счастья.
«Бедный мальчик , – думала она с тревогой, – он сохранил мне жизнь, но потерял детство… С самого рождения его лишили тепла и любви!»
Каждый год, каждую дату она мысленно сверяла с жизнью своего сына.
«Сегодня Боре годик… С днем рождения, малыш!..», «Москву бомбят… Борю, наверно, увезли в безопасное место…», «С Днем Победы, мой мальчик… Пусть небо над тобой всегда будет мирным и солнечным…», «Хочу, чтобы ты никогда не увидел кровь, чтобы тебе никогда не пришлось убивать…», «Мой любимый первоклассник! Учись прилежно и будь таким же умным, как твой отец…», «Боренька, интересно, какие у тебя таланты? Может быть, ты станешь врачом? Или художником? А может, писателем?..», «Нашел ли ты свою первую любовь? Любовь, мой мальчик, – это самое главное и самое прекрасное чувство на свете…», «Я люблю тебя…», «Боря, когда-нибудь ты узнаешь, что ты – наследник рода Липгардтов…», «Боренька, это я, твоя мама. Я никогда не забывала о тебе… Я живу ожиданием нашей встречи. Уже скоро… Потерпи еще чуть-чуть, мой хороший».
Весной 1956 года Мила вышла из вагона на перрон Казанского вокзала в Москве.
Весело дзинькнул на повороте трамвай 7-го маршрута и, громыхая, покатил под мост, мимо гостиничной высотки, по Каланчевке, по переулку, названному Безбожным, – на Мещанскую улицу.
Мила ехала по адресу, который она знала наизусть, – туда, где семнадцать лет назад находился детский дом имени Эрнста Тельмана.
– Садитесь, бабушка, – услышала она над самым ухом и вздрогнула.
Девочка-пионерка с двумя озорными косичками смотрела на нее сочувственно и вместе с тем равнодушно.
Мила совсем забыла, что к своим сорока трем годам превратилась в старуху. Ее когда-то прекрасные волосы стали совершенно седыми, а на лице лежала печать усталости и горя.
– Спасибо, девочка, – вздохнула она. – Я насиделась…
Из детского дома ее направили в районный отдел образования, а оттуда – в Государственный архив.
Вечером того же дня она снова была на Казанском вокзале. Без труда купив билет до Ташкента, она присела на лавочку в зале ожидания и посмотрела на часы. До отбытия поезда оставалось еще пять часов. Она спокойно могла прямо сейчас выйти на площадь, нырнуть в метро и через двадцать минут быть на станции «Проспект Маркса». Угловой дом, от которого берет свое начало улица Горького, наверное, и сейчас привечает гостей, знакомит влюбленных, чарует и соединяет сердца. А может, и разлучает навсегда.
Еще в лагере Мила сотни раз представляла себе, как придет в «Националь», посидит за столиком в кафе на первом этаже, потягивая игристое вино, поднимется в 215-й номер и небрежно объяснит удивленным постояльцам: «Здесь находится фамильная реликвия моей семьи…», потом пройдет несколько метров по коридору, остановится перед дверью с тремя проклятыми двойками и…
…Мила так и просидела все пять часов на деревянной скамье в зале ожидания Казанского вокзала.
В Ташкенте она первым делом отправилась в горисполком. Оттуда – в районный хокимият [21] .
Спустя два дня Мила разыскала семью Максуда Хаитова.
На третьем этаже кирпичного дома ее встретил седой, но еще крепкий мужчина с загорелым лицом и грустными, добрыми глазами. Он внимательно выслушал историю несчастной женщины и даже несколько раз прослезился. Потом встал из-за стола, подошел к окну и вздохнул:
– Боюсь, мне нечем вас обрадовать… А я так бы этого хотел.
Мила сидела за столом оглушенная, уронив руки и сгорбившись. Жизнь кончилась. То, что поддерживало и грело ее все эти мучительные годы, что не давало замерзнуть в снегу и увязнуть в болотистом лесу, что заставляло подниматься даже тогда, когда не было сил, – оказалось потерянным безвозвратно. Ее сын, ее Борис, – плод единственной, настоящей любви, – погиб восемь лет назад глупой, нелепой, случайной смертью. Почему она не почувствовала это там, в лагере? Почему не проснулась среди ночи от боли в сердце? Почему он не пришел к ней во сне, как приходил Вадим?
– Знаете что, – нарушил молчание Максуд, – поговорите с моей дочкой Галинкой. Она живет с мужем недалеко отсюда.
– С Галинкой? – рассеянно переспросила Мила.
– Да. Она была последняя, кто видел Борю… живым. А он ее очень любил. Даже, наверное, больше, чем брат.
На следующее утро Мила отправилась на другой конец города по адресу, который ей дал Максуд. Она долго петляла по извилистым улочкам, уступая дорогу запряженным в телеги осликам и снующим велосипедистам.
Дом Галинки оказался самым последним в ряду деревянных, невысоких домов, окруженных плетеной оградой. Она поднялась по скрипучему крыльцу и постучалась.
Дверь открыл светловолосый мужчина приятной наружности во фланелевой рубашке и тренировочных штанах.
– Вам кого? – спросил он, удивленно рассматривая незнакомую седую женщину.
– Мне Галину, – ответила Мила и добавила: – Если можно…
– Можно! Отчего же нельзя? – жизнерадостно кивнул мужчина и, обернувшись, крикнул в глубину дома: – Галинка! К тебе какая-то бабушка пришла!
Через секунду появилась и сама Галинка. Одной рукой она прижимала к себе туго спеленутого младенца, а другой деловито встряхивала бутылочку с молочной смесью.
Обе женщины сидели за столом и плакали. Мужчина виновато ходил из угла в угол, пытаясь укачать на руках раскричавшегося ребенка.
– Как это случилось? – спросила Мила, вытирая платком глаза.
Галинка вздохнула.
– В сорок восьмом году, это был, кажется февраль, да, Миша? – Она повернулась к мужу.
Тот мрачно кивнул.
– В феврале сорок восьмого, – продолжала Галинка, – я как-то взяла Борю с собой на ночное дежурство. Я работала тогда медсестрой в районной больнице… Знаете, я нередко брала мальчика на работу. Он никогда никому не мешал. Сидел и читал в сторонке… Он любил читать. И вот… среди ночи он вдруг вбежал ко мне в процедурную. Нет, простите, не в процедурную. Это был кабинет врача. Твой кабинет это был, да, Миша?
Муж снова кивнул.
– А там… – Галинка запнулась. – Словом… Может, это и неправильно было… И даже говорить неловко… Но мы там были с Мишей. Вдвоем…
Она вдруг замолчала.
– А Борис? – спросила Мила.
Ознакомительная версия.
