– Это наши карты, – едва слышно проговорила она.
– Что ты сказала?
– Один и тот же расклад каждый раз. – Сестра ткнула себя в лоб указательным пальцем. – Они появляются снова и снова там, где им совсем не место. Гадаешь какой-нибудь женщине насчет детей… Бац! А они тут как тут. Башня. Дьявол. Смерть… А еще вода. Блин! Куда ни глянь – всюду вода.
Неприятное чувство, как будто нас накрыла тень прошлого. Да, эти карты очень старые. Это именно то, что мы с Черчварри упустили из виду.
– Что Фрэнк сказал тебе, передавая карты?
– Сказал, что они принадлежали маме, а до того моей бабушке. Я точно не помню. Уже более шести лет с тех пор прошло. У меня не такая хорошая память, как у тебя.
Удовлетворение, полученное от нахождения ответа на трудную загадку благодаря моей проницательности, вызвало бурю дофамина[20]… Нет, это невозможно. На рисунках в книге были изображены карты Рыжковой, а потом они стали картами Амоса и Эвангелины. Энола порвала рисунки потому, что они изображали карты из маминой колоды. Журнал нашел Черчварри, потомок Рыжковой. Судьба свела потомков старой гадалки с потомками Амоса. И тогда я решил положить конец проклятию и сжег журнал.
– Ты вырывала из журнала рисунки этих карт, именно этих. Зачем ты это сделала?
– Так было надо. Не будем об этом.
Я снова поинтересовался причиной, но сестра упорно молчала.
– Энола! Избавься от карт.
– Нет, – даже не взглянув на меня, сказала сестра.
– Дай их мне.
– Нет.
Она вскочила на ноги. Энола, море, песок и побережье. Она напряжена и ожесточена. Все ее мышцы, сухожилия, кости пылают ярким пламенем, подобно тигру Блейка.[21] Она знает. В глубине души сестра знает, что должна умереть.
Комод соскользнул с обрыва и разбился о край дамбы. В этом комоде лежали механические часы отца. Он с ними не расставался, хотя все вокруг уже давно перешли на кварцевые часы на батарейках.
– Я все улажу. Я уже работаю над этим, – сказал я.
– Нечего улаживать. Это просто случается, и все тут.
Плохо. Плохо. Плохо. Кисловатый привкус во рту. Я обнял ее. Сестра уже взрослая. Нельзя унести ее на спине подальше от всего этого.
– Мы уедем отсюда. Я поеду с тобой туда, куда ты захочешь. Мне все равно. Поедем все вместе – ты, я, Дойл и Алиса.
– Братец! Я тебя люблю, но врунишка из тебя никудышный.
– Я обещаю.
Мама, должно быть, пыталась избавиться от карт, а Фрэнк ее неправильно понял. Книжная полка съехала с крутого берега вниз. Энола смотрела на воду.
– А здесь красиво. Я успела позабыть, как здесь бывает красиво.
– Можно взглянуть на карты?
– Нет.
– Нам не обязательно умирать, – сказал я сестре. – Ни я, ни ты больше не плаваем.
Я снова сказал, что мы уедем в другое место – туда, где ей понравится. Везде есть библиотеки. Я повсюду найду себе работу. Мы снова будем жить вместе, и я не собираюсь впредь играть роль ее родителя. Я обещаю. Я сказал, что научу ее любить книги, и она рассмеялась.
Где-то в наших мечтах мы так и сделали: уехали и жили счастливо. Мы сели в наш автомобиль и укатили, считая встречавшиеся нам одноглазые машины. Мы выбросили карты в реку. Как и говорила Энола, устрицы на берегу были похожи на кружевные оборки. Мы арендовали дом, новый, свежевыкрашенный. Мы начали все с нуля.
Но ничего подобного не случилось.
Раздался оглушительный треск, когда фундамент под коридором не выдержал. А потом вниз обрушилась кухня вместе с холодильником, шкафчиками для посуды и всем прочим. Из своего дома, громко крича, выбежал Фрэнк. Обломки гонта полетели вниз с обрыва. Все кончено. Дома больше нет.
Дойл бежал к нам по улице. Добежав до нас, он заключил Энолу в крепкие объятия, оторвал от земли и принялся раскачивать. Лишь когда моя сестра хлопнула его рукой по спине, Дойл отпустил ее.
Фрэнк подбежал к обрыву, потеряв по дороге свою шляпу. Теперь он казался мне меньше ростом и выглядел каким-то опустошенным.
– Она любила этот дом, – сказал сосед, когда я к нему подошел.
Казалось, что это его жизнь, а не моя обрушилась в море с обрыва. Что-то заскрипело, а затем громко затрещало. Фрэнк оттащил меня подальше от края обрыва. Кровать Энолы, от которой летели в стороны поломанные доски, остановилась у частично обрушившейся стены.
– Это моя вина.
– Я должен все знать о картах, которые ты отдал моей сестре. Мама что-нибудь говорила о них, когда отдавала?
– Ваш отец собирался отсюда съезжать. Я сказал, что это меня убьет. Я бы не вынес разлуки. Тогда Паулина дала мне эти карты и велела беречь их как зеницу ока. Они принадлежали ее матери, а до этого бабушке. Я решил, что, раз она дает мне их, значит, намеревается вернуться.
Оторвав взгляд от руин, Фрэнк посмотрел на меня. Глаза налиты кровью, напоминают свеклу. Такими были мертвые глаза моего отца.
– Они передавались от матери к дочери, словно драгоценности.
Я почувствовал, что меня распирает изнутри, да так, что я мог вот-вот лопнуть. Мама, должно быть, узнала из карт о своем близком конце. Теперь вот Энола узнала. А еще раньше свой приговор прочла в раскладе карт Таро Верона Бонн… И так далее – до самой Рыжковой. Они передавали карты друг другу, создавая историю, прикасались к ним пальцами, наполняя их своими надеждами и страхами. Из страхов рождается проклятие. Они не проводили обряда очищения своих карт, так как хотели общаться со своими матерями, быть к ним ближе. Разве не ради этого я и остался жить в нашем доме? В журнале рассказывалось о разрыве, произошедшем между Рыжковой и ее учеником из-за русалки. Энола как-то сказала, что карты живут своей собственной жизнью. Они идеальное средство погубить человека. Вначале карты принадлежали Рыжковой, а потом перешли к Амосу и Эвангелине, затем достались их потомкам. Каждая гадалка оставляла частичку себя в этих картах, заражаясь, подобно яду, страхом, который гнездился в этой колоде.
Ветер пригнал листок бумаги, и он застрял в треснувшей доске. Единственная важная для нас бумага принадлежит не мне, а Эноле, и я не имею к ней доступа.
– Жаль, – произнес Фрэнк.
Он ждал, что я скажу.
– Жаль дом, – сказал я ему, хотя так не думал.
Я оставил соседа стоять над обрывом и оплакивать мой дом. Я слышал, как он роется в обломках, пытаясь разыскать в них частичку ее. Теперь он утратил ее второй раз. Я же ограничился одним разом.
Я видел, как Энола перетасовывает в кармане карты. Каждое прикосновение к ним наводило на нее порчу. Дойл, нависая над своей подругой, внимательно за мной наблюдал. Он спросил меня, как там Фрэнк, но при этом выглядел парень уж слишком встревоженным. И он прикасался к этим картам. Моя сестра соврала Дойлу, потому что она слишком напугана и любит его.
