Или же нет. Нельзя исключать, что Джайлз Дуглас (если его звали именно так, если он существовал, если был стекольщиком, если беспробудно пьянствовал, если он не был соседом либо яркой детской фантазией) не совершил ни одного акта насилия из тех, кои она временами почти припоминала, но так и не вспомнила. Нельзя исключать, что ее отец был мягким человеком, просто Констанс родилась уже готовой к бедствиям и вечно пророчила их, изливала в уши, что были глухи к ее историям и страхам; она родилась устрашенной, и когда бедствия ее не постигали, она творила их, ибо объяснить ее страх могло только нечто страшное.
Когда же Констанс начала ненавидеть и бояться Джозефа Бартона? Не когда он признался ей в любви.
Не когда он на ней женился. Не когда он взял ее столь грубо, что она до крови кусала губы и щеки. Не когда она растила, носила и теряла кровавые останки его детей.
Нет; он сделался ей отвратителен, лишь когда стал отцом ее дочери, а она поняла, что сделалась матерью.
Только в этот момент Констанс осознала, что же наделала: она нашла мужчину, не похожего на Джайлза Дугласа, и преобразила его в мужчину, что напоминал Джайлза Дугласа до дрожи в коленях.
Или же нет. Нельзя исключать, что перед нами — женщина, коя привыкла к жизни в больших коллективах, сначала в семье, потом в Приюте, коя удаляется от мира, дабы посвятить себя скучному мужу, кой не заслуживает ее заботы и не может удовлетворить ее эмоциональные потребности, отчего она посвящает себя ребенку, родившемуся после долгих лет болезненных неудач, а муж оскорбляется естественной переориентацией привязанности, и ни тот ни другая не в состоянии услышать друг друга, пока между ними разверзаются пропасти.
Или же нет.
Весьма немногое подтверждает существование Джозефа Бартона: бородатое лицо в потускневшем серебряном медальоне, хранимом в ящике комода среди армейских знаков отличия; и еще имя (уже осилившее путь из Италии в Англию), еще раз переиначенное в латинское bartoni, наименование вида бактерий, любезность со стороны доктора Роуэна (оказанная после того, как его собственное имя вкупе с именами Гарри Дела корта и других были понижены до строчных букв, латинизированы, обессмерчены).
Могу доложить вам со всей беспристрастностью, на какую способна: манеры, жестикуляция и внешность Джозефа являли медлительность столь полную, что вполне простительно было принять его за человека, засыпающего скоро и спящего крепко. Вы справедливо осведомляетесь о том, почему Констанс считала, что им правит итальянский темперамент, кипящий на медленном огне страсти. Я полагаю все же, что пламя не возгоралось в этом человеке никогда в жизни, и, вернее всего, он подавлял свои везувийские извержения почти без усилий. Не говоря уже о том, что подозрения Констанс, а также Энн Монтегю на его счет были беспочвенны.
Итак, я должна замкнуть круг и вернуться к тому, с чего начала: призрак существовал. Сама я с призраками не сталкивалась, но многие их видели и не особенно притом изумлялись. Констанс видела своих призраков, в попытке защитить меня (и у меня нет иного выбора, кроме как уважать ее за это и любить, а из любви и уважения — верить ей) сразила мужчину, что приманил духа в наш дом, и одновременно избавилась от призрака.
Либо мой отец, растлитель детей, был убит, дабы я осталась неповрежденной, благодаря мудрой женщине, коя стала мне второй матерью, в чьей любви я не могу усомниться, и моим поводырем в профессии и тех немногих удовольствиях, что я испытала в этой жизни. Из уважения и любви я верю ей по собственной воле. Однако здесь я поперхнусь, ибо остается один момент воспоминаний, возможно, несущественный: абсолютно во всех памятных мне эпизодах отец ведет себя исключительно как отец или посторонний. Сие навряд ли его оправдывает, однако же и я не могу осудить его лишь для удовлетворения вашей детской жажды к выводам.
Когда Констанс рыдала и вопрошала Энн, неужели та ей не верит, а Энн настаивала на том, что, разумеется, верит каждому ее слову, которая из них играла свою роль искуснее? Они обедали после театра, когда в Йорке рушилась последняя надежда Джозефа. На ранней стадии их отношений Энн пыталась укрепить в Констанс неколебимую веру в свое мастерство, возможно, даже привязанность к себе. Но быть может, Констанс также пыталась чего-то добиться тем вечером? Если диагноз Энн был наполовину верен, Констанс знала о том, что ее муж желал причинить мне зло, и не видела никаких привидений, однако более чем желала притвориться, будто видела, будто Энн защитила меня от «них»; а тем временем Энн делала вид, будто видит призраков, дабы уберечь Констанс от куда более кошмарной правды.
Доктор Майлз кое-что понимал, как явствует из истории о русских военных (пересказанной позднее за хересом и пирогом восхищенной Энн Монтегю), в коей мучимая жена оказалась способной во имя справедливости действовать с недюжинным коварством. Понимал он кое-что и в следовании фактам.
Или: я собираю воедино скудные и разобщенные фрагменты жизни Джозефа и прихожу к выводу, что он был терзаем женой, коя, становясь день ото дня все безумнее, каждым своим разговором, поступком, предположением провоцировала его провоцировать ее провоцировать его. Я воображаю мужчину, что разглядел во мне — не так уж это и немыслимо — болванку, из коей однажды может получиться лучшая спутница жизни; мужчину, что питал ко мне грустную разновидность любви, ни отцовскую, ни романтическую, ни практическую, но разноцветную и деформированную помесь, каковая любовь привела гонителей отца к заключению, что он виновен в деяниях, оправдывающих насильственное исключение его из цивилизованного общества.
Или: моя мать была движима наваждением иной природы, преследуема стаей вечно наступавших ей на пятки воспоминаний и готова была на все, лишь бы выскользнуть из объятий внушаемого ими ужаса либо удалить этот ужас с глаз долой. Они терзали бы ее и дальше, но однажды ночью явился мой отец — волосы прилизаны туманом, в коем он бродил часами, дыхание обжигает виски, в коем он купал жалость к себе, — и произнес имя Констанс не с той интонацией, не в тот миг, прикрыв глаза, и его сходство — мимолетное, символическое, отравляющее — с Джайлзом Дугласом запечатало сосуд его судьбы, и Констанс умертвила отца, причинявшего ей боль ровно потому, что его не умертвила ее матушка. Возможно.
А вы — заносчивый, соблазнительный — обещаете мне, что во всем этом я найду ответы на собственные печали, расстройства, срывы, горькие победы и порочные любови, кои в вашем описании предстают не моей жизнью, но всего лишь симптомами. (Хотя какая жизнь останется мне без этих симптомов, я постичь не могу.) Вы сулите мне скорую однозначность, до коей уже рукой подать, однако неоднозначность таит в себе лишь большую неоднозначность. Мы вычерпываем землю, под коей нет никаких залежей, закладываем фундамент на болотной жиже, тлетворной, бурлящей и бездонной, возводим Венецию отдельно взятой жизни и немедленно тонем. Что мы способны выстроить, если никогда, никогда не дойдем до предела прошлого? Я теперь совершенно одинока, брошена на произвол судьбы смертью Энн, как некогда нас бросила на произвол судьбы смерть Констанс.
