В этом году Двадцать третье пришлось на субботу, поэтому, как полагается, начали с пятницы.
Лида с Николаем жили в однокомнатной квартире на седьмом этаже в маленьком, забытом средь степи гарнизоне. Учиться на связиста Николай начал ещё при Союзе. Рассчитывал послужить Родине офицером. В родном Харькове светили заманчивые перспективы.
Но что-то сломалось, Союза не стало, от Харькова, где осталась коротать одинокую старость мама, его всё дальше и дальше из гарнизона в гарнизон безжалостно отшвыривали волны сокращений. Армию стало модно укорачивать, словно это юбка. Родина, родина, на всю Европу уж видать твою ж…
«Нам легше взяти молодих фахiвцiв (специалистов), якi будуть знатися на новiтнi технологiї, чим таких, як ви, пестити (нянчить)» , – окончил беседу с Николаем новоиспеченный психолог, присланный «сверху».
Амба, гражданка. Как будто пьёт только он!
Лопухи локаторов да несколько строений среди бесцветной украинской степи – вот и вся карусель гарнизона. Шестнадцать лет горе-службы; счастье-однокомнатка, которую невозможно продать; жена Лида – продавщица с посменной работой и разбитыми надеждами; шестилетний радость Колюнька Николаевич, которого через полгода к чёрту на кулички повезёт пыльный автобус в ближайшую школу, – вот такой капитал у отставного капитана. Полная
Друзья – это всё, что осталось. С кем-то Николай учился, с кем-то познакомился здесь, в гарнизоне. Он умел дорожить дружбой. К ним на «седьмое небо» набилась толпа народа. Праздновали по полной программе. Два дня дверь не закрывалась, поэтому в воскресенье решили отоспаться.
– Дин-донг, – как молотом о наковальню отозвался в голове звонок.
Кого принесла нелёгкая?
– Лидусик, сходи, открой. Мне что-то бо-бо.
Лида выскользнула из-под тёплого одеяла, запахнула лёгкий халатик и вышла. Щёлкнул свет в прихожей, затем замок.
– Московское время тринадцать часов, врач-похметолог к приёму готов! – раздался знакомый голос.
Закадычный друг Мишка Татарин пшикнул живительным пивом. Праздник продолжается!
Для облегчения тактической задачи самонаведения на цель стол был придвинут прямо к кровати болящего. На третьем часу застолья Николая окончательно развезло. Он выпил содержимое стакана и как подкошенный упал на подушку. Сигарета оставила на наволочке чёрную дыру.
Денёк выдался по-весеннему солнечный.
– Я открою окно, душно, – сказала Лида.
Она потянулась к верхнему шпингалету окна, долго пытаясь его победить. Её фигурка на фоне сияющего закатным солнцем неба, такая хрупкая, она Михаилу нравилась всегда. Полы халатика трепетали крылышками.
– Чем глаза лупить, лучше помоги.
Михаил подошел к Лидии и попытался обнять её.
– Татаринов, займись окном, – протянула она и игриво выскользнула, толкнув его в грудь острыми локотками.
– Секунда дела, мадам!
Зимняя замазка осыпалась на подоконник.
– Мадемуазель, между прочим, – Лида любила пококетничать. – А теперь налейте даме, кавалер называется.
Михаил подошел к столу и начал разливать водку. Лида наклонилась над подоконником.
– Колюня, иди обедать! – крикнула она во двор.
Лида повременила, наклонившись через подоконник, вдыхая воздух, пахнущий ранней весной. Табачный дым облаком выплывал из комнаты над её согбенной спинкой. Обернулась, одёрнула халатик:
– Татаринов, говорю ж тебе, чем на зад пялиться, женился бы.
– Николя, дружбан, труба зовёт! Давай за нас!
С подушки послышался марш плямкающих слизняков. Ушастый Колюня, шмыгая носом, безаппетитно хлебал юшку.
– Ма, можно я ещё погуляю?
– Сиди дома, уже поздно.
– Пусть малец пройдётся, – вступился Михаил, опустив под столом руку на коленку Лидии.
– А он здесь никому не мешает. – Лида отодвинула свой стул и взяла сигарету.
Михаил закурил папиросу. Он всегда курил папиросы. Курил смачно, с нагловатым стёбом, как в старом кино про гангстеров. Женщинам нравились его пальцы, виртуозно похрустывающие крупным сухим табаком, по-особому сминающие бумажную гильзу. Сизые колечки полетели в Колюню.
Мальчонка отошел к окну, подставил табурет и, улёгшись на широкий подоконник, принялся мечтать, разглядывая двор, как галчонок из гнезда. Внизу щебетали друзья, в вечереющем небе носились птицы.
Сумрак комнаты разрезал треугольный огонёк плазменной зажигалки. Лида сделала длинную затяжку. Откинувшись на спинку стула, она перекинула ногу на ногу, медленно подняла и так же медленно опустила коленку.
Бордовый атлас халатика рассёк белый треугольник её бедра. Из-под стола, как из оркестровой ямы, раздалось упоительно похрюкивающее чмоканье.
– Слабак он у тебя. – Михаил выпустил в её сторону тонкую струю дыма.
– Ты, что ли, сильный? – Огонёк сигареты засветился ярче, она наклонилась над столом и, резко выдохнув, нанесла дымовой контрудар прямо ему в лицо.
Михаил зажмурился и с ухмылкой ответил:
– Я сильный.
– Я тоже сильная.
Она снова откинулась, опять нога на ногу, медленно так.
– Тогда выпей за нас, за настоящих мужиков. – Он налил ей полный стакан. – До дна.
– А ты за нас, за настоящих женщин!
Она налила ему стакан с мениском, в аккурат.
Михаил встал, стакан уверенно разместился на по-гусарски горизонтальном локте, переполненный мениск дрогнул, но чудом удержался. Глаза в глаза. Выпил залпом, как воду в пустыне. Пустой гранчак глухо стукнул о ковёр и, не разбившись, затарахтел по бетонному полу.
– Теперь ты.
Лида сидела к окну спиной, он закурил и зашел ей за спину.
– До дна!
Она взяла стакан и начала медленно, глоток за глотком, пить водку.
Михаил развернулся к окну. Машинально наклонился. Кисти сжали щуплые ножки Колюни. Малец оказался какой-то очень лёгкий, перышко. Тихо так скользнул в окошко, он будто ждал этого. Дети, они всё знают. Выпорхнул с подоконника, без единого звука, как юркий воробышек, он словно хотел к своим друзьям, туда…
…туда, в бездымное небо. Дети, они ещё помнят свободу, они томятся в неволе.
…туда, где не будет грязного школьного автобуса, в котором старшеклассники всегда правы. Дети, они доверчивы, они верят в то, что старший должен защитить.
…туда, где не будет этих непонятных взрослых, которым он всегда чем-то мешал. Дети, они всё чувствуют.
…туда, где не будет этой ж… Дети, они всё-всё-всё знают.
Всё!
Один миг – и нет Колюни. Улетел. Фьюить. Михаил зажмурил глаза, втянул ноздрями свежий из безмежных просторов воздух, выдохнул.
– Всё! – Она швырнула свой стакан наотмашь.
Он угодил в единственный глаз большому Колюниному медведю, подаренному Михаилом на первый день рождения крестнику, медведю, с которым мальчик, несмотря на шестилетний возраст, никак не мог расстаться. Стакан издал идиотский звук и целёхонький замер на детской кроватке.
Михаил сделал шаг к Лидии, её маленький затылок поместился в сильной, нервно пульсирующей ладони; крепко натянув густые каштановые волосы, он развернул её лицо к себе и жадно поцеловал. Она ответила жадностью, словно зная, что больше не придётся. Женщины, они всё чувствуют. Вторая ладонь Михаила опустилась в нежное тепло за полой халатика. Они словно провалились в бездну. Чёрную бездну.
– Всё, Миша, всё. Подожди. Колюня…
Прерывисто дыша, утирая губы, она боковым зрением оглянулась на проём окна, где должен был быть её сын. Проём был пуст. Покачиваясь, она встала, ища Колюню. На подоконнике она увидела его затоптанную тапочку. Зачем?
Тревожащие крики неслись со двора, прямо под окном.
Прямо под окном лежал её радость-Колюня, как тряпичная кукла, с неестественно вывороченной вбок ногой. Он, казалось, с надеждой смотрел в материнские глаза, там, на «седьмом небе». На асфальте, как по холсту, над его макушкой растекался багровый нимб.
А в чистом, веснеющем небе, часто моргая крыльями, рвалась ввысь одинокая птица.
Из протокола допроса
ВОПРОС:
– Что вы можете рассказать по поводу случившегося?
Бобров Н.И.:
– Я не знаю. Я спал. Я был пьяный.
ВОПРОС:
– Ваш сын мог сам выпрыгнуть из окна?
Боброва Л.И.:
– Я не знаю. Я сидела спиной к окну.
ВОПРОС:
– Какие отношения у вас с гр. Татариновым М.Д.?
ОТВЕТ:
–
Он наш друг. Мы кумовья. ...
Молитва
Матерь Божия, прими души невинно убиенных и приведи согрешивших к покаянию, и дай успеть им покаяние своё исполнить.
Аминь.
БРАТ, ДАВАЙ ЖИТЬ ПО ПОНЯТИЯМ Вместо предисловия
В ту пору, когда мне довелось служить и учиться в городе Баку, столице советского Азербайджана, слово «БРАТ» имело величественный смысл родства людского.
«Брат» – так обращались к совершенно незнакомому прохожему, и это обращение означало и тепло отношений, и почтенную учтивость, и безграничное гостеприимство, и семейную привязанность, и ещё много иных добрых оттенков.
