И мать жениха, и отец, и их сватья, заверили, что все так и будет. Тогда Пистимею, нарядно одетую, в дорогих одеждах, провели мимо гостей. Она прошла и вышла в девичью светлицу. Но шла она мимо них так, чтобы ее лицо было видно лишь сбоку, где у нее был здоровый глаз. А поскольку стан у нее был строен, гибок, а коса ниже пояса и наряд был украшен золотом и каменьями, все сваты остались довольными, и сговор состоялся. Договорились о дне свадьбы и приданом.
Родители невесты не поскупились, и чтобы потом родня жениха не изгалялась над порченой девицей, дали очень большое по тем временам приданое. И договорились, что, кроме этого, еще будут давать семье жениха каждый год серебра, денег, постели и посуды. Но при условии, что их Пистимея будет счастлива за их сыном.
Видя эту небывалую щедрость, родители жениха клятвенно подтвердили, что ни они, ни их сын никогда не обидят молодую.
В день венчания девушка тряслась как осиновый лист. Она никогда не видела своего суженого, но ужасно боялась, что, открыв их обман, он будет попрекать ее и, что того хуже, побьет. Ведь она уже будет не под защитой родителей, а в доме совершенно чужих ей людей.
Видя ее слезы и то, как она бледна, ее мать сказала: «Может быть, ей было бы лучше принять постриг и служить Богу в монастыре?»
На что отец ответил:
– На все Божья воля.
А старая нянька ей потихоньку сказала:
– Не плачь, касатка. Коль он будет тебя обижать, то я сведу тебя к одной колдунье. Она живо ему руки завяжет, а захочешь, так и глаза закроет. Она из рода колдунов. И род их старинный. Живет далече, да Бог даст, доберемся!
После венчания и застолья молодых проводили в опочивальню. Все это время Пистимея была под покрывалом. А здесь, в опочивальне, жених велел его снять.
Увидев ее лицо, с раскосым глазом, жених даже застонал. Он сел на сундук и горько заплакал. Девушка, ни жива, ни мертва, осмелилась к нему подойти. Она стала просить у него прощения и целовать его сапоги. Ее душа, действительно, страдала от того, что она вольно или невольно обманула этого парня. В этот момент она не думала о том, что он ее ударит или прогонит. В ней была только жалость и безутешное чувство вины перед этим человеком.
А парень был видный, высокий и красивый. Глядя на него, не хотелось отводить глаза. Жених встал с сундука и так, не раздеваясь, и не разуваясь, лег на постель. Молодая разула его, сняла сапоги и села в угол. Прилечь с ним рядом в постель она не решилась. Еще не взошла заря, как молодой проснулся. Он встал, снял с постели шелковое одеяло и, разрезав мизинец, облил простыню кровью.
Пистимея в это миг поняла, что он никогда не притронется к ней, постылой и лживой жене. Но чтобы избежать разговоров с родней и не подвести мать и отца, он создал видимость того, что невеста ему досталась без греха. Свекровь и свекор, конечно же, потом увидели лицо своей снохи. Она заметила, как мать жениха сильно побледнела, а ее свекор оторопел. Но никто на это счет не произнес ни единого слова. Сговор был, они сами попросили показать, не хрома ли невеста, а про глаза они спросить забыли. Еще их связывало данное ими слово, и к тому же они не хотели потерять богатства.
Сыну они сказали:
– С лица воду не пьют.
И больше они никогда об этом не говорили.
Прошел год, и молодая попросилась погостить к матери и отцу. Такое в то время дозволялось. Когда она уезжала, то муж ей шепнул:
– Лучше бы ты навсегда там осталась.
Эти обидные слова муж сказал ей впервые. Дома она не жаловалась отцу и матери, была веселой. Она жалела своих престарелых родителей. На радостях они стали грузить в подводу обещанное вознаграждение родне мужа за то, что их дочка была счастлива в браке.
Только ее кормилица, потихоньку от всех, сказала:
– Говори как есть. Я вижу, меня не проведешь. Душа у тебя болит и плачет. Говори, что там у тебя происходит!
И девушка рассказала ей о том, что до сих пор, спустя год после свадьбы, жених спит от нее отдельно, и она все еще девица. Еще она сказала своей старой, верной няньке, что больше белого света любит своего мужа. Говорила, какой он красивый и пригожий, какой у него мягкий голос, какие шелковые кудри. Она готова за него умереть, только бы он хоть раз посмотрел на нее ласково и с улыбкой.
Через полчаса в комнату к девушке вошла ее мать. Сказала, что ей все известно от ее няни. Отцу говорить ничего не будут, чтобы он не забрал от мужа свою несчастную дочь. Еще ей мать сказала, что они сейчас же выезжают к колдунье. Поедет она и кормилица, и про то никому говорить нельзя. Отцу-батюшке скажут, что они поехали по женским делам, показаться лекарке, а там уже, как Бог пожелает, так и будет.
Так приехали эти две женщины до моей прапрабабки. Оставили извоз в стороне. А Пистимея, укутавшись в шелковую шаль, одна пришла попросить зелья для своего мужа, чтобы он любил ее и не избегал. Но, выслушав девушку, бабка моя решила по-своему. Она лечила девушку от косоглазия и вылечила. Она стала смотреть на мир здоровыми глазами.
Кроме того, она дала ей верное средство на любовь и страсть мужа к своей жене до самой смерти.
Насколько мне известно, у Пистимеи все сложилось счастливо. Родились дети, а потом и внуки.
В нашем роду передавался из поколения в поколение дар ее матери, большая серебряная чаша, которую потом передали и мне. Я эту чашу отдала на строительство храма. Думаю, что этим Господь, гораздо крепче сохранит в милости своей память о моей прапрабабушке.
Погибель, сведенная на кота
(в память о мастерах)
Однажды к бабушке пришел знахарь, который часто у нас бывал, звали его Ефим. Бабушка опекала его как мастера, разъясняла ему ошибки в работе и учила новому. Ефим искренне любил ее и почитал как наставницу. Мне он приносил яблоки из своего сада и сахарных петушков на палочке.
В тот вечер Ефим вел себя как-то странно. Помявшись, он наконец выложил то, с чем пришел. С собой он принес фотографию светловолосой женщины, на мой взгляд, ничем не примечательной, с самой заурядной внешностью. Бабушка взяла фотографию в руки и, подержав, положила на стол. Никто не произнес ни слова. Они молча смотрели друг на друга. А я – на них…
После долгой паузы бабушка сказала:
– Что тут говорить, Ефим, ты и сам знаешь. Если полгода проживет, ее счастье.
Ефим продолжал пристально смотреть на бабушку. Лицо у него было такое, какое порой можно увидеть в церкви у человека, смотрящего на икону. Стало понятно, что просит он спасти умирающую. Смотреть на него было страшно.
– Ты ступай и приди-ка лучше завтра. – Бабушка тронула Ефима за руку. – Я подумаю пока. Ступай.
Ефим ушел, а бабушка закрылась в своей комнате. В то время я уже многое знала, многому научилась и потому понимала, что она принимает решение, делать ли ей переклад.
Надо сказать, что до сорока лет Ефим так и не женился – как истинный мастер, он отдавал все свои силы знахарству.
Только мастер может понять мастера. Сутки, месяцы, годы проходят за чтением молитв и заговоров, за сбором трав и кореньев, отливанием свечей и приготовлением просфор… Да что там говорить, столько забот у мастера, что все и не перечислить.
Ефим был настоящим фанатиком своего дела, но без этих качеств мастер и вовсе не мастер. Собранные им травы всегда удивительно благоухали, сохраняя свой цвет и аромат. В засушенном виде они выглядели как свежие. И все потому, что он в точности соблюдал все необходимые при сборе трав и корней правила: учитывал месяц, число и час, знал, как полагается подходить к той или иной траве, как ступить, какую молитву, какой заговор при этом прочитать. Если он брался лечить, то потом всегда сильно болел – а это первый признак того, что человек ни сил, ни здоровья не пожалел, все больному отдал, лишь бы ему помочь. Ездил он и по монастырям, истово молясь о том, чтобы Господь даровал ему сил.
Скупая на похвалы бабушка, голубка моя, хвалила его, и на губах ее при этом играла мягкая, какая-то даже детская улыбка (сколько я уже живу на свете, ни у кого больше такой не видела). И лишь глядя на эту улыбку, я понимала, насколько бабушка ценит и уважает Ефима.
Сидя на табуретке, я все больше укреплялась в мысли, что не сможет бабушка отказать Ефиму, ведь было очевидно, что он наконец-то полюбил. Но полюбил он, на свою беду, женщину, которой скоро придет пора покинуть этот мир…
Обычно моя обязанность состояла в том, чтобы я сидела молча и наблюдала за тем, что делает бабушка, когда приходят больные, – я училась. Кроме того, подавала воду, травы, исполняла все ее поручения.
На другой день, когда пришел Ефим, бабушка велела мне сесть рядом с ней за стол, круглый и очень старый. Ефим терпеливо ждал, что она скажет, и лишь сжатые в кулаки руки да побелевшие костяшки пальцев выдавали его волнение.
– Эко угораздило тебя, парень, – заговорила наконец бабушка. – Другой, что ли, не было? Ну да ладно, помогу я тебе, а ты уж потом накажи внукам, чтобы молились за род Степановых. И то ведь не было бы их, если бы не мой переклад! Нынче же уезжай с ней, Ефимушка, нам с тобой встречаться больше нельзя. Мне из твоих рук нельзя брать хлеб. А потомкам моим нельзя будет у твоих потомков хлеб брать, чтобы не сошла на них беда. Есть у твоей суженой кот, вот тут-то грех и будет. В городе ведь коров не заведешь. Случиться это должно седьмого июля. Вот тебе платок. Оботри ей лицо, чтобы она потом по своему коту не больно убивалась. В память о дружбе нашей и о моем подарке тебе никогда не отказывай в помощи страждущим с именем Евдокия. Да отпиши потом хоть в двух словах, как все прошло.
