Какие же мыслеобразы используем мы, чтобы помочь избавиться нашим почкам от той информационной грязи, которая уже вполне материализовалась в них в качестве песка, камешков и даже весьма солидных подчас камней? Начинаем внедрять в программное обеспечение почек следующие матрицы, следующие мыслеобразы:
1) видим эти камешки в почках как кусочки сахара-рафинада и начинаем их поливать кипятком из чайника вплоть до полного растворения;
2) видим их в качестве кофейных зерен, забрасываем их в кофемолку, включаем мотор, дробим эти зерна до пылевидного состояния, затем открываем крышку кофемолки и вываливаем образовавшийся «помол» в мусорное ведро;
3) представляем себе эти богомерзкие камушки на платформе для многотонных деталей и включаем пресс, который раз за разом, опускаясь вниз, дробит эти «драгоценности» до состояния мельчайшей пыли, которую мы и сметаем с платформы метелочкой в совок и отправляем прочь в мусорный ящик;
4) и тому подобное.
Наконец-то мы явились домой! Можно перевести дух, освободиться от всей этой медитативной деятельности. Хотя, с другой стороны, все-таки жалко, что не поработали мы над щитовидкой, а ведь из-за дисбаланса процессов, совершающихся в ней, мы и раздражительны не в меру, и утомляемся быстрее, чем нужно; досадно, конечно, что не довелось поработать с кишечником, с гениталиями, с глазами, с бронхами...
Ах, уже и досадно? Ну и ладно! Коли возникло хоть и слабенькое, как разгорающееся в печи при растопке, пламьецо, значит, вполне возможно раздуть его до состояния всех дружно пылающих в общей топке полешек. Модель того, как это делается, у нас имеется, а дальше – твори, выдумывай, пробуй! Принцип здесь, как мы уже догадались, единый и общий: сначала отчетливо видим внутренним взором орган таким, каков он и есть, то есть плохим, а далее концентрируем свое внимание на изображении, на картинке, представляющей дело таким, каким оно и должно быть в идеале. Всего и делов-то...
И завершая этот раздел, предназначенный для людей трудовых, волевых, ни в коей мере не халявщиков, я вернусь к той мысли, что двигать нас к совершенствованию равно должны и личный интерес, и действительно глубокое сознание того, что негоже человеку, венцу творения, жить, не развивая постоянно свой внутренний гигантский потенциал. Опасность очутиться в плену у своих собственных слуг очень велика: со всем возможным коварством они без конца увеличивают свои возможности, ласково побуждая нас прекратить шевеление своими извилинами, дескать, не извольте беспокоиться, ваше высокородие!.. И «донебеспокоимся» до катастрофической атрофии своего богоданного потенциала. А потенциал этот действительно фантастический.
Лирическое отступление – оно же наступление – о возможностях человека
citeОсмелюсь поведать сугубо личную историю. Трагическая по своим истокам, она, тем не менее, воочию показала мне, какими невостребованными богатствами владеет человек, и потому-то всю свою сознательную жизнь я воюю, как могу, против идеологии внешнего потребительства. «Тепло и сыро» – состояние, разумеется, приятное, но человеку, в отличие от инфузории ли, от ужа ли, от коровы ли, этого мало. Это не его путь.
cite...Попробуй, дорогой читатель, представить себе крайне худосочного мальчишку двенадцати лет, одетого в повытертое зимнее пальтишко и сидящего перед лучиной в мерзло-промерзлой комнате большого городского дома, где батареи центрального отопления на ощупь напоминают лоб покойника. Это было зимой 1942 года. Я ослеп от голода, но прежде чем ослепнуть, пережил поразительный период колебаний, невероятную амплитуду озарений и жесткой расплаты за них. Как это происходило?
citeОднажды во сне с необыкновенной легкостью я начал складывать стихи. Они возникали сами, практически без какого бы то ни было моего труда, совсем без усилий. Помню, что речь моя лилась и лилась, стихи были светлы и гармоничны, мысль разливалась ослепительно ярко и охватывала громадные этапы истории. И это были не отдельные стихотворения, не отдельные стихотворные строчки, а чрезвычайно сложная по замыслу и композиции поэма. Причем, когда стихи текли строка за строкой и складывались в главу за главой, я уже знал, как бы ослепленный или, наоборот, озаренный сияющим провидением, все ее содержание, весь ее невероятно глубокий смысл.
citeКонцентрированные по мысли, необычным ритмом организованные, с богатейшей внутренней оркестровкой, необычными рифмами, стихи текли и создавались целую ночь. Когда утром я проснулся, то еще некоторое время помнил и смысл поэмы, и весь ее строй, я помнил некоторые ее сквозные образы, но очень быстро, буквально через несколько часов, все это как бы исчезло, растаяло как туман. Конечно, мне и в голову не пришло записать хоть что-то из того, что я тогда еще представлял себе. Но протекли эти несколько часов, и на смену легкому, удивительному состоянию озарения пришла ужасающая, разламывающая череп изнутри головная боль. Она была столь невероятна по жестокости, что я просто начал слепнуть. Сейчас не помню, сутки или двое продолжалась эта боль, но вот она постепенно затихла. Я отошел от этого омертвляющего страдания и заснул.
citeИ помню, когда погрузился в сон, то меня поразила продолжавшаяся во сне всю ночь игра красок, феерия соцветий. Это было ни с чем не сравнимое богатство света. Мне впоследствии приходилось несколько раз в жизни видеть северное сияние, но то, что привиделось во сне, было многократ красочнее. Во сне разыгралась симфония светомузыки, организованная внутренним не постижимым сразу замыслом, симфония удивительных сочетаний цветов, которые сменялись один другим, переходили один в другой, которые были необычайно напряженными по своей интенсивности. В абсолютной тишине, в глубочайшем безмолвии звучала эта сотрясающая всю мою психику, все мое сознание фантастическая цветомузыка. Она принесла с собой такую наивысшую радость от прикосновения к законам гармонии, недоступной мне сейчас, что я до сих пор помню пронзительный восторг, который охватил все мое существо, когда я осознал, постиг тот высший закон, который определял сочетание, периоды смены, ритм этих цветовых чередований, направления их измерений, переходы оттенков одного в другой. Очевидно, что это было постижение какого-то глубочайшего, наивысшего закона гармонии, общего и для цвета, и для музыки, и для математики.
citeКогда утром я открыл глаза, то все эти цветные трансформации, вся эта музыка цвета стояла перед моим сознанием сначала с той же степенью яркости, но потом это фантастическое пиршество красок стало бледнеть, бледнеть и исчезло. И после этого все пошло так же, как было прежде: явилась головная боль, она нарастала с неимоверной скоростью. Потом была пытка этой болью – такая, что я и не могу себе представить, как смог я ее перетерпеть.
citeПостепенно, неохотно, пытка исчезла, ушла. И в одну из последующих ночей мне опять начал сниться сон, но это был уже совсем другой сон. Это было удивительно простое и легкое сочинение музыки. Музыкальные фразы возникали без всяких усилий, они были трогательно приятными. В отличие от предыдущей ночи, когда, как мне кажется, цвета менялись по очень сложным, по каким-то с трудом постижимым симфоническим законам, в данном случае особых глубин не было. Была очень хорошо, гармонически организованная музыка, с необычными ритмами, с никогда впоследствии не слыханными мной мелодиями. Под утро они особенно ощутимо звучали в моей памяти – вплоть до того, что, когда я проснулся, то отчетливо помнил очень своеобразный марш.
citeЯ помнил его в течение нескольких лет, а затем все повторилось. Опять ужасающая головная боль, опять раскалывающийся, взрывающийся изнутри череп, невероятные, нечеловеческие, на уровне пытки страдания. Скажу лишь, что когда голова превращалась в единый болевой центр, как будто бы весь мозг превращался в воспаленный нерв больного зуба. Помню, что в этот период мое зрение обострилось до совершенно невозможных пределов. Так, например, я мог различить номер на трамвае за два или даже за три квартала. Однако что же было дальше?
citeДальше были сновидения, в которых я испытывал настоящее упоение игрой математических законов, радость от изящного решения каких-то теорем, бесконечно длинного выведения формул. С совершенно непостижимой скоростью вычисления проносились в моем мозгу. Мне открылись тогда сферы чистого знания, с которыми я потом никогда не сталкивался, и все это тогда не составляло для мозга никаких затруднений. Он работал на предельно возможном – очевидно – гениальном, уровне, и это не было для него усилием: это было только наслаждением.
citeПоследним из подобных всплесков был сон, который я не могу забыть даже спустя десятилетия. Представь себе, читатель, абсолютно черную, бархатно-непроглядную глухую мглу, кромешную тьму, в которой я двигаюсь навстречу чему-то, чувствую, ужасному. Вот исподволь в этой непроницаемой темноте начинает возникать какое-то еле уловимое пятно, во мраке что-то начинает неуловимо светиться. Я приближаюсь к этому едва видимому багровому свету, вот я уже нахожусь рядом с ним, он разрастается, и моему взору открывается огромная уходящая в неразличимую темноту пропасть, в которую низвергается с неровным плеском водопад. Это водопад льющейся крови, водопад, в котором мелькает что-то белое. Я приближаюсь и вижу, что это мелькают, уносясь в непроглядную мглу, части человеческих тел...
