Проснулся Петька поздно. За окном хмурился неласковый день. Петька полежал на теплой печи, раздумывая о том, были ли на самом деле хлебы или только приснилось ему. Потом вылез из-под лоскутного одеяла, нашел штаны и валенки и стал искать хлеб. В печи стоял чугунок с картошкой, на посудной полке пахло чесноком и сухим укропом, а хлеба нигде не было.
Петька сходил по нужде, снова залез на печь и стал ждать бабку.
Она пришла молчаливая, сердитая, поглядела на Петьку и стала снимать кожух. Потом кинула на стол миску, достала из печи чугунок, вывалила картошки, поставила деревянную солонку.
— Есть иди, — приказала она Петьке.
Петька слез, пошел к столу.
— Умойся сначала, нехристь! — прикрикнула бабка.
Петька повернул к умывальнику, хлопнул ладошками по соску, потом провел ими по лицу и вытерся о край полотенца, взобрался на табуретку и увидел, что хлеба на столе нет, а только пустая картошка и соль.
— Ешь, пока не застыла, — сказала бабка.
— Не хочу картошек. Я хлебушка хочу, — захныкал Петька.
— Какого еще хлебушка?
— Такого, с корочкой.
— Ешь! — Бабка ладошкой хлопнула Петьку по затылку. — Ишь, чего выдумал!
Петьке было не больно, но обидно, и он заплакал.
— Ну, есть не хочешь, так ступай на двор, пока погода.
Петька, обиженно сопя, оделся и вышел.
Кругом была тихая белизна. В прутьях старой черемухи запутались снежные комья. По пояс в снегу стояли яблони. На тонкой ветке старого тополя качалась синица.
Петька сошел с крыльца, завернул за угол дома, к сараю, и услышал грозное рычание.
— Розка! Розка! — радостно позвал он.
Но из конуры высунулась страшная черная морда с желтыми кольцами вокруг злобных глаз.
— Ты кто? — спросил Петька, остановившись.
Рычание повторилось. Пес вылез из конуры и зевнул, широко разинув пасть и захлопнув ее с металлическим клацаньем. Он был огромен и страшен. С хвостом-поленом, заиндевелыми кончиками торчащих ушей, с прилипшей к шерсти соломенной трухой.
Аргус смотрел на маленького человека, не испытывая злобы. Он мало знал эту породу людей, и мрачная настороженность, соединившись с любопытством, удержала его на месте. От маленького человека не пахло табаком, вином и страхом. Интонация его слов была доброжелательной, и Аргус, склонив голову набок, слушал.
— Ты чей? Тебе негде жить, да?
Аргус наклонил голову на другой бок.
— Живи у нас. Розка теперь не вернется. Тебя как зовут, собака?
Слова этого человечка казались прозрачными, умиротворяющими, как звездный свет.
Маленькие руки потянулись к шее Аргуса, и у него невольно напряглись мускулы, стянуло кожу спины, вздыбив шерсть. Но странное любопытство приковало к месту. Маленькие руки коснулись ощетинившихся лопаток Аргуса, прошлись по спине, приглаживая шерсть. Это ощущение было волнующим и новым. Аргус вздрогнул. Руки почувствовали эту дрожь, споткнулись на крупе и отпрянули. Сердце Аргуса забилось учащенно, как на бегу, и он шумно задышал, раскрыв пасть.
— Не бойся, собачка. — Маленькие руки коснулись головы Аргуса, пригладили затылок, легонько потянули за ошейник. — Иди в домик, там теплее.
Аргус попятился к конуре. В смятении он чувствовал, что не может противиться этим маленьким рукам, и, чтобы хоть как-то выразить протест, он лег прямо на снег перед конурой. А руки, легкие и теплые, оглаживали его, отогревали его замерзшие уши и лапы. И Аргусу стало хорошо и спокойно от ласки. Он заполз в конуру и лежал там, полузакрыв глаза…
Скрип снега под сапогами хозяина и его голос заставили Аргуса встрепенуться. Он стряхнул со своей головы маленькие руки, поднялся с прогретой соломы и вылез на снег.
Зов хозяина повторился, и Аргус сделал несколько шагов навстречу, так как в зове было то непонятное властное, к чему он привык и чему всегда повиновался. Но было еще живо только что испытанное, и оно останавливало, не пускало. И Аргус остановился, прижав уши, понурившись и опустив хвост. Он чувствовал, что не в силах сопротивляться зову хозяина и сейчас побежит, виновато крутя хвостом. Но маленькая рука легла на шею, и это сделало его увереннее. При новом зове он только переступил лапами и насторожил уши.
Темная колеблющаяся тень легла на снег. Заскрипела калитка. Запах табака, солдатского нужника, сыпнотифозной сыворотки впился Аргусу в ноздри, лишил остатков уверенности. И он медленно двинулся к хозяину, извиваясь всем телом, мотая головой и хвостом, испытывая чувство гадливого презрения к самому себе.
Тень хозяина колебалась, косматилась.
— Собачка, собачка, — тихо позвал маленький человечек.
И Аргус повиновался.
Потом раздалось шипящее ругательство хозяина. Он вытянул руку в сторону человечка и приказал:
— Фас!
Аргус услышал этот всемогущий приказ, напрягся. В горле родился исступленный хрип, и ярость заколотилась о ребра. Он зарычал, готовый броситься и рвать врага. Но врага не было. Стоял маленький человечек, который только что ласкал его теплыми, легкими ладонями. Человечек стоял и доверчиво смотрел на Аргуса. Кровь застлала глаза, Аргус закружился на месте, высматривая врага, но не было бегущего или грозящего, и от ярости он уже почти ослеп.
— Фас! Фас! — повторялся властный приказ.
Ярость стала непереносимой, смертельной, казалось, что сейчас разорвется сердце, переполненное этой яростью и Аргус упал на снег, зарылся мордой, терзая зубами холодные комья, разрывая их лапами.
— Фас! Фас! — закричал хозяин, и его сапог впился Аргусу в бок, как раз слева, где изнывало переполненное яростью сердце. И сердце вздрогнуло от боли, прыгнуло вверх, подымая Аргуса с изрытого снега. И горло хозяина оказалось таким же мягким и податливым, как у других людей, и Аргус, преодолевая тошноту, сжимал на нем челюсти.
Он не слышал грохота выстрела. Ему показалось, что это звезды прошли сквозь него. Те звезды, о которых он так долго мечтал. И Аргус отполз от трупа, чтобы не слышать смрадного запаха крови и смертной испарины, положил морду на лапы и глубоко, облегченно вздохнул.
Владимир Калиниченко
Я ВСПОМИНАЮ, КАК ЧЕЛОВЕКА
Стихи о фашистской неволе
Я эту собаку запомнил, как человека…
Случилось такое в сорок четвертом. Зимой.
Игрался спектакль «Охота XX века»
перед шеренгой, застывшей от страха,
немой.
У коменданта была привязанность к догам.
И был экземпляр — казался слоном
среди всех.
Даже эсэсовцы боялись верзилу-дога.
И вот этот зверь шагнул величаво на снег.
И вывели жертву…
Стоял мальчишка, продрогнув.
Куда тут бежать? Он давно ослабел.
Комендант наклонился, подал команду догу,
и тот в два прыжка расстояние преодолел.
Обнюхав смертника, прошелся спокойно
рядом.
Был он великолепен в размашистом, легком шагу!
Вернулся дог к коменданту
и честным собачьим взглядом
сказал человеку пес:
«Ребенок ведь — не могу…»
Лагфюрер пожал плечами:
ему-то разницы нету.
Раскрыл кобуру у пряжки с надписью
«С нами бог».
Но, едва сверкнула вороненая сталь
пистолета,
в эсэсовское горло впился красавец дог!
… Дога четвертовали,
пустив под лопасти шнека…
Я вряд ли теперь найду в Сан-Пельтене
свой барак…
Но эту собаку
я вспоминаю, как человека,
единственного человека
среди фашистских собак.
Борис Рябинин
ЯРАНГ — ЗОЛОТОЙ ЗУБ
Повесть
Глава 1. «НЕУЖЕЛИ ЭТО ТЫ, ЯРАНГ?!»
Ах, какой это был радостный, какой счастливый, волнующий день! Солнце… даже солнце радовалось и светило как-то по-особенному ярко; приветливо кивали вершинами деревья, покачивались кусты, нежно переливались травы; казалось, ликовала вся природа. А какой был воздух: теплый, ароматный, струистый, ласково обвевавший лица… А поезд мчался, мчался по просторам родной земли. Тут-тук, тук-тук — говорили колеса. Пуф-пуф, пуф-пуф — отдувался паровоз, выпуская густые клубы то пара, то дыма, которые затягивали все вокруг сизоватой пеленой и вновь открывали истосковавшимся по родной земле глазам цветущие просторы. Рвались звуки гармошки. Песня налетала и уносилась куда-то вдаль. А колеса стучали, стучали… Мелькали телеграфные столбы; порой галка испуганно вспархивала с них; перестукивали, переговаривались буфера, и в ритм этому стремительному движению колотились, торопились тысячи горячих сердец: скорей, скорей! Скорей бы уж…
«Мы из Берлина» — было начертано на одном из вагонов. «Здравствуй, Родина!» — кричали слова на другом.
После четырех лет отсутствия — и каких лет! — возвращаться домой… Здравствуй, здравствуй, Родина, здравствуй, любимая, единственная! За эти годы сыны твои навидались многого, прошли многие страны, а дороже, краше своей не нашли…
