Так длилось минут пятнадцать. Я в волнении подошел ближе. Они не обращали на меня никакого внимания.
Черно-белый маменькин сынок уже визжал во весь голос, но Чукоча, шатаясь, полуобщипанный и с искусанной мордочкой, делал вид, что это только игра, изредка морщил нос и лез, лез. Откуда у него было столько сил! Это походило уже не на драку, а на исступленный и последний в жизни бон и, очевидно, было намного серьезней, чем я предполагал. Серый волчина сунулся было их разнять, но Чукоча и его цапнул за нос. Щенок хотел или победить, или умереть. Тогда неудачливый миротворец подбежал ко мне, схватил за рукав и потащил к щенкам: «Человек, разними!»
Но в это время черно-белая сука, привлеченная визгом своего недоросля, налетела, как вихрь, и Чукоча все так же молча чуть ли не на метр взлетел вверх. Молниеносно серый пес-воспитатель оставил мой рукав и, схватив суку поперек спины, швырнул ее в сторону. А вообще-то на Чукотке кобели — джентльмены.
Долго еще не смолкал в разных концах поселка визг: скандальный, базарный — мамаши — и свинячий, трусливый — ее отродья. Чукоча же встал в недоумении, немного подумал — «за что?» — и тут же принялся отнимать кость у другого щенка.
Мое покоренное сердце возрадовалось, потому что и среди людей редко получишь такой нравственный урок; я тут же решил похитить Чукочу, наплевав на последствия, и принялся выжидать удобный момент.
Если б я знал, что окна поселка были вовсе не слепыми, — и минимум с полсотни людей наблюдали, схватись за животы со смеху, за моими разбойными действиями! На глазах достойных людей я с опереточной хитростью крался по-пластунски, коварно выжидал за углом бани и был, вероятно, просто отвратителен в откровенной своей алчности, когда сгреб Чукочу за пазуху и пошел, подло вертя башкой по сторонам, — эдакая оглобля с вороватыми глазами.
Преступление мне простили то ли за комедию, которую я им отмочил, то ли из уважения к геологам вообще, то ли потому, что подумали: геологам нужнее.
Через четыре дня я пришел в Дальний снова и лицемерно сочувствовал двенадцатилетней девочке Катеньке, которая доверчиво спросила у меня:
— Дяденька! А вы не знаете, куда подевался наш щенок Север?
Нет, увы, я не знал, но высказал предположение: может, его съела медведица, ведь и такое бывает. Катенька недоверчиво покосилась на меня, но согласилась:
— Разное бывает.
В лагере к Чукоче отнеслись без восторга.
— Он щенок и не выдержит маршрутных нагрузок, — сказал рациональный Игорь.
— Ведь он привыкнет к тебе, — поддержал его хитроумный Витя, подчеркивая тем, что содержание щенка теперь целиком на моей совести.
Обе тетки высказались более определенно:
— Виктор Иванович, с сегодняшнего дня их (меня и щенка) поставьте на отдельное довольствие. Кстати, Борис Петрович, — это мне, — вы его чем будете кормить?
— Куропатками. С сегодняшнего дня позабочусь, чтобы ни одна подстреленная мной куропатка не попадала в ваше меню.
— А в сентябре, а в октябре? — не успокаивались тетки.
— А в октябре я его съем сам, — ответил я и скорчил такую кровожадную морду, что они пожали плечами.
— От вас всего можно ожидать. Вас надо бояться.
Я подумал про себя: зам-то меня бояться нечего.
А вслух сказал:
— Да, я такой и еще в два раза хуже.
В течение двух последующих суток о Чукоче не говорили, но его поведение вызывало резкое осуждение населения. Страсти накалялись. Чукоча предпринял попытку завоевать лагерь. Его экспедиция в палатку начальника партии имела успех, Витя выскочил оттуда и завопил:
— Он разорвал карту бассейна Перистого!
— Не ори так, ты не в Лужниках. Кроме того, воплями карту не склеишь, а нам с тобой двумя парами ходить три месяца, — угрожал я.
— Я за нее расписывался, ты мне еще ответишь! — продолжал вопить Витя.
Я взял Чукочу под мышку и демонстративно перешел Тополевку вброд. С другого берега мы наблюдали за действиями неприятеля. Чувствовалось, Чукоча отлично понимал, что он наделал, но ни капли раскаяния не было на его мордочке. Наоборот, он наверняка подумывал, а не укусить ли меня, но решил воздержаться.
Вечером этого же дня Чукоча поднял лапу на палатку научного руководителя партии, и я вынужден был битый час рассказывать Сан Санычу о Фарли Моуэте и доказывать, что щенок этим жестом утвердил свою дружескую привязанность и уважение лично к нему как к мозговому центру партии.
После этого Чукоча свирепо пресек подхалимство теток, искусав обеих сразу. Экспансивным наклонностям его не было предела. На второй день он уволок у теток носки и притащил их к нашей с Игорем палатке. На рассвете он успел укусить Славика за то место, где кончается спина, когда тот ловил хариусов к завтраку. После всех этих подвигов Чукоча исчез. Завтрак и обед прошли в ненормальном спокойствии. После обеда тетки, не верившие своему счастью, заглянули в пустовавшую гостевую палатку и созвали весь лагерь. Чукоча, разрыв спальный мешок, спал вполне цивилизованно на спине и во вкладыше, а так как мы его разбудили, вид имел недовольный и нахальный, приоткрыл один глаз, цинично тявкнул и закрыл ухо лапой, чтоб даже не слышать нас.
Тетки мстительно смотрели на меня, не говоря ни слова. Игорь прятал глаза. Виктор зловеще сказал, что умывает руки. Я молча сунул Чукочу под мышку, взял патронташ и ружье и пошел перпендикулярно от реки в тундру. Отойдя метров на двести от лагеря, я швырнул Чукочу в лишайник и пошел куда глаза глядят. К моему удивлению, минут через десять щенок поднял куропачий выводок, то есть, строго говоря, куропача и куропатку, и я подстрелил главу семейства. Затем он злодейски начал преследовать не умеющих еще летать птенцов, но я прекратил эти уголовные действия, шлепнув его. За час с небольшим он обнаружил еще восемь выводков, и я добыл еще восемь упитанных куропачей. Тут начала проявляться материальная ценность щенка.
Вернувшись в лагерь, я взялся стряпать ужин вместо дежурного. Ободрал куропаток чулком, посмотрел, какие травы и ягоды у них в желудках, и со свеженарванными этими же продуктами стушил куропаток.
Я поздно понял совершенную мною ошибку: могли подумать, что я проникся ощущением своей вины и теперь подлизываюсь. Тетки отказались принимать еду, приготовленную руками такого презренного человека, как я. Что касается остальных, то они навернули куропаток за милую душу и, глядя осоловелыми глазами, стали советовать мне безболезненно избавиться от щенка и отнести его обратно в Дальний.
— Посмотрите, какой красивый закат! — воскликнул я в фальшивом восхищении, но проницательный Витя вызвался сделать это сам. Только Иван, друг моей юности, человек необычайной доброты, который в Москве специально ищет старушек, чтоб перевести их через улицу, подмигнул мне и сказал:
— Без Чукочи ему не добыть так быстро девять петухов.
На что Славик, у которого унизительно болел зад, ответил, что весь лагерь провонял псиной. Тетки, мои зловещие друзья, пожелали, чтобы к утру этот дух выветрился. Тут я понял, что налицо сговор, и удалился в палатку, думая, что же предпринять. Чукоча завалился спать с внешней стороны палатки, там, где находились мои ноги.
В пять часов утра я разбудил Витю и с овечьей кротостью попросил разрешения пойти на охоту за сохатым в долину ручья Голубого, выдумав, будто слышал от охотника в Дальнем, что там их не меньше, чем комаров здесь. У нас была лицензия на отстрел. Я взял на себя обязательство приготовить мясо впрок, засолить, завялить и закоптить уже добытую тушу. Мой тонкий расчет оправдался. Спросонья, сраженный обилием окороков и моим смирением, Витя поглупел и дал согласие на трехдневную охоту, пригрозив, что утром четвертого дня, если я не вернусь, все одиннадцать человек пойдут меня искать.
Так мы оказались с Чукочей вдвоем на охотничьей тропе. Теперь к месту пояснить кое-что о романтике. Так вот, ее не существует — есть абсолютное внимание к мелочам, если хочешь выжить. Отсырел патрон — подведет карабин. Не захватишь в июле свитер — может выпасть снег, умрешь от переохлаждения. Товарищ-разгильдяй навернул худые портянки — на дальнем маршруте загнетесь оба. Второе слагаемое того, что называют романтикой, — стремление выполнить дело самым рациональным и блестящим способом — гордость рабочего человека.
