Уж не знаю, сколько раз я останавливался и опускал неподвижное тельце на траву и тут же вновь начинал вертеться с ним, но наконец в одну из пауз грудная клетка судорожно приподнялась, а глаза заморгали.
Со стоном облегчения я упал ничком на прохладный дерн и смотрел, смотрел сквозь зеленые травинки, как дыхание становилось нормальным, как Венера начала озираться и облизывать губы.
Встать на ноги я не решался — старая садовая ограда все еще кружилась в вальсе и вряд ли мне удалось бы сохранить равновесие.
— Папа, ты больше вертеться не будешь? — разочарованно спросил Джимми.
— Нет, сынок, не буду! — Я сел и притянул Венеру к себе на колени. — Больше не надо.
— Вот смехотура! А зачем ты вертелся!
— Чтобы собака снова задышала.
— И ты всегда так делаешь, чтобы они дышали?
— Слава богу, нет! Очень редко. — Я медленно поднялся с травы и отнес Венеру в операционную.
Когда туда вошел Джош Андерсон, Венера уже почти совсем оправилась.
— Она еще чуть-чуть пошатывается после анестезии, — сказал я. — Но это скоро пройдет.
— Вот и хорошо. А эта проклятая косточка, вы ее…
— Все в полном порядке, мистер Андерсон.
Я раздвинул челюсти Венеры, и маленький парикмахер попятился.
— Видите? — спросил я. — Все чисто.
Он радостно улыбнулся.
— А хлопот вам с ней много было?
Родители воспитывали во мне правдивость в ущерб сообразительности, и я чуть было не выложил все подробности. Но с какой стати расстраивать столь впечатлительную душу? Если Джош узнает, что его собачка довольно долго оставалась на самом пороге смерти, это не доставит ему никакой радости и не укрепит его доверие ко мне. Я сглотнул.
— Ну, что вы, мистер Андерсон. Простейшая операция.
Святая ложь! Но я чуть ею не подавился, и оставила она горький привкус вины.
— Замечательно, ну, замечательно! Спасибо, мистер Хэрриот!
Он нагнулся к собаке и покатал прядку шерсти между пальцами. И что это у него за привычка?
— Так ты по воздуху летала, Венерочка? — рассеянно пробормотал он.
У меня по коже побежали мурашки.
— А как… а почему вы так подумали?
Он поднял на меня глаза — большие таинственно-глубокие глаза.
— Ну-у… Сдается мне, будто ей кажется, что она во сне летала. Такое вот у меня ощущение.
Допивать чай я отправился в некоторой задумчивости. Летала… летала…
Две недели спустя я вновь уселся в кресло Джоша и стиснул зубы в ожидании пытки. К моему вящему ужасу он сразу взял беспощадную машинку, хотя обычно начинал с ножниц и постепенно переходил от скверного к худшему. На этот раз он прямо вверг меня в пучину страданий.
Пытаясь заглушить боль, я начал разговор в несколько истерическом тоне.
— Как… ой!.. поживает Венера?
— Отлично, — Джош нежно улыбнулся мне в зеркале. — Какой была до этого случая, такой и осталась.
— Ну… о-ох-а-а-а… я никаких осложнений и не ожидал. Пустяк… а-о-а… я же сразу сказал.
Неподражаемым движением кисти Джош выдрал еще пучочек.
— Самое то главное, мистер Хэрриот, в том, чтобы своему ветеринару верить. Я ведь знал, что наша собачка в умелых руках.
— Э… благодарю вас, мистер Андерсон… ай-е-е… очень лестно это слышать. — Мне действительно было приятно, однако ощущение виноватости не исчезало.
Весело болтать, созерцая в зеркале собственные гримасы, не так уж легко, и я попробовал сосредоточиться на чем-нибудь еще — прием, которым я пользуюсь у зубного врача, хотя и без особого успеха. Тем не менее, пока машинка маленького парикмахера продолжала выдирать клок за клоком, я усердно прикидывал, чем мне в первую очередь следовало бы заняться в саду. Газоны давно необходимо подстричь, и надо выбрать часок на прополку. Я уже взвешивал, не пора ли дать подкормку помидорам, когда Джош положил машинку и взял ножницы.
Я вздохнул с облегчением — самое страшное миновало, а к тому же, кто знает, может быть, на этот раз он наточил ножницы… Мои мысли вновь сосредоточились на увлекательной проблеме помидоров, как вдруг голос Джоша вернул меня к действительности.
— Мистер Хэрриот… — Он потирал пальцами прядку моих волос. — Я вот тоже люблю возиться в саду.
Я чуть не выпрыгнул из кресла.
— Поразительно! Я как раз думал про свой сад.
— Так я же знаю. — Устремив глаза в бесконечность, он продолжал теребить злополучную прядку. — Они через волосы проходят.
— А?
— Ну, мысли ваши. Ко мне. Через ваши волосы.
— Что?!
— Ну, да. Сами сообразите: волосы-то корнями вам в голову уходят, ну и впитывают что-то из мозга, да мне и передают.
— Вы меня разыгрываете! — Я расхохотался, но как-то неуверенно.
Джош помотал головой.
— Не разыгрываю, мистер Хэрриот, и не шучу. Я этим ремеслом без малого сорок лет занимаюсь, и счет таким случаям потерял. У вас глаза бы на лоб полезли, расскажи я вам, какие иной раз мысли ловятся. Язык не поворачивается повторить, уж поверьте.
Я по уши ушел в простыню. Чепуха, абсолютный вздор! От боли начинаешь вслух бормотать, сам того не замечая… Но как бы то ни было, я принял твердое решение никогда во время стрижки не вспоминать, как я вытаскивал косточку из зубов Венеры.
Проснувшись утром, я обнаружил, что все вокруг хранит удивительную неподвижность. У меня вырвался вздох облегчения: ведь, когда я засыпал, меня, как и в предыдущие ночи, швыряло по койке, точно тряпичную куклу.
Выйдя на палубу, я увидел, что мы стоим на якоре не то в устье реки, не то в узком заливе. Передо мной, рукой подать, лежал русский порт Клайпеда.
Да, тут было тихо — лишь легкая зыбь чуть покачивала судно, но в полумиле позади нас огромные валы обрушивались и обрушивались на бетонные стены, ограждающие вход в порт.
Капитан — бледный и небритый — рассказал мне, чего ему стоило провести «Ирис» между ними. Он несколько раз тщетно подавал сигналы, запрашивая лоцмана, и в конце концов решил войти в порт сам. В темноте, в незнакомых водах, в шторм — да, это потребовало от него полного напряжения сил.
Теперь же, объяснил он, мы ждем лоцмана, который проведет нас между гигантскими бетонными волноломами к причалу. Вскоре появился и лоцман — невысокий, с щетинистым подбородком в удивительно русского вида пальто (размера на два больше, чем требовалось) и огромной кепке.
Он, видимо, нервничал: ни секунды не стоял на месте, повертывался то туда, то сюда или вдруг бросался к поручням и заглядывал за борт. Команды, к моему удивлению, он подавал по-английски, но выговаривал их с русским акцентом, а могучий датчанин у штурвала повторял их в датском ключе.
На самом носу стояли, всматриваясь в воду, помощник и матросы. Они что-то сигналили на мостик — то ли определяя глубину, то ли предупреждая о каких-то препятствиях.
Моему неискушенному взгляду представлялось, что капитан ведет судно самостоятельно. Он сохранял обычное сдержанное спокойствие и, когда мы приближались к другим судам или волнолому, произносил негромко:
— Не дать ли задний ход, мистер лоцман?
И тут же:
— Право руля, мистер лоцман?
А кепка металась по мостику с панической быстротой.
Берега эстуария густо заросли соснами. Впереди виднелись жилые дома, а ближе портовые краны и причалы.
Но вот мы встали у стенки, я с жадным любопытством оглядел пристань и встретился взглядом с молодым русским солдатом, который с напарником занял пост у трапа «Ирис». Насколько я мог судить, такая же пара охраняла трапы остальных судов у причала.
У всех за плечом висел автомат, все были в длинных зеленоватых плащах, сапогах и меховых шапках с завязанными на макушке ушами.
Перегнувшись через борт нашего суденышка, я оказался совсем близко от моего солдатика и весело помахал ему.
— С добрым утром!
Он даже глазом не моргнул и продолжал смотреть на меня без всякого выражения.
Я прошел вдоль борта и помахал его товарищу.
— Привет! — И помахал еще раз.
Но ответом мне был еще один суровый без тени улыбки взгляд.
Тут хлынул дождь, и оба натянули на головы капюшоны.
Начало не из лучших… Я посмотрел по сторонам, но ничего утешительного не узрел. Сплетения железнодорожных рельсов, товарные вагоны, лес гигантских кранов, а по его периметру — сторожевые вышки с часовыми, глядящими на нас сверху. За территорией порта виднелись разнообразные старые здания.
Клайпеда, разумеется, литовский порт, когда-то называвшийся Мемель, но поскольку находится она в Советском Союзе, то, простоты ради, всех, с кем мне там довелось познакомиться, я буду называть русскими.
Вскоре на борт поднялась порядочная группа служащих порта, и я с облегчением увидел, что держатся они приветливо и весело улыбаются. Начались рукопожатия, послышался смех, а меня все называли «доктор-р-р», раскатывая звук «р», который в нашем произношении этого слова вообще отсутствует. Многие оказались таможенниками. Среди них было несколько молодых женщин и одна отлично владела английским. Впрочем, объясняться по-английски они в той или иной степени умели все, а с капитаном говорили еще и по-немецки.
