Два лета он бродил за Кугуаром с родео на родео, состязаясь с другими искусными ездоками, и трижды за это время ему удалось добраться до Кугуара и попытать счастья. Но всякий раз эти попытки кончались тем, что он падал наземь и пускался бежать.
— Эта лошадь знает, что делает, — как-то сказал он одному из всадников, — и потому-то я никак от нее не отстану.
Прошло еще три долгих лета работы на родео, а Кугуар по-прежнему вызывал на бой лучших ездоков мира. Снова пришла весна и новые родео, и в афишах опять стояло: «Будет участвовать Кугуар».
Дальше в афишах рассказывалось о том, как за пять лет ни один ездок не сумел усидеть на лошади до выстрела из ружья, и ковбои, читая афишу, замечали: «Совершенно верно, чистая правда».
Дымка продолжал швырять людей направо и налево всю эту весну и все лето. Он держал свой рекорд и дальше, до поздней осени, а потом, к началу родео, ковбой, приехавший на зиму из Вайоминга на юг, услыхал о его подвигах. Двумя днями позже этот объездчик явился в главный штаб родео и, заметив, что слышал чудеса о Кугуаре, записался в число охотников.
«Пробы» и «полуфиналы» показались ему детской игрой. К Кугуару допускались лишь те, кто справлялся с «большим финалом», и так как ковбой пришел на родео только для того, чтобы померяться силами с Кугуаром, все прочие лошади были для него только ступенькой.
Он легко добился права сесть на лошадь, а вместе с тем и права на получение тысячи долларов в случае, если усидит в седле. На следующий день после полудня он был у стойла для седловки. Подходило ему время по-настоящему испробовать свое уменье, и в ожидании этого он осматривал, крепки ли ремни и подпруги, удержат ли они седло на спине Кугуара во время решительной схватки.
Судья выкрикнул его имя, и тотчас же мышастая лошадь была загнана в «клетку», она глянула на него сквозь брусья загона и захрапела, ездок присвистнул при виде пышущей злобой морды и, слегка усмехаясь, заметил:
— Сдается мне, эта лошадь нисколько не похожа на тех, на каких я когда-либо ездил. Ну да ладно, пожелаю себе удачи.
— Удача тут нужна большая, — ответил ему один из ковбоев.
Седло было положено, подпруга затянута, потом всадник перелез через брусья «клетки» и сел на спину, с которой скатывались лучшие наездники страны. Он подобрал немного поводья, ноги подал чуть-чуть вперед и откинулся назад, чтобы встретить первый толчок. Затем снял с себя шляпу и, вытянув ее в руке для баланса, крикнул:
— Пошел!
Правильней было бы, если бы он крикнул: «Полетел!» Во всяком случае, судьи увидели человека и лошадь только тогда, когда они были уже на арене. На всех лицах было написано удивление, когда, после того как улеглось первое облако пыли, оказалось, что всадник все еще в седле и, главное, не собирается падать.
Судьи сидели на своих лошадях и, остолбенев, смотрели на представление. Редко приходится видеть такого всадника на таком коне, и все они были так захвачены происходившим, что не заметили, как всадник отработал положенное время, и забыли выстрелить из ружья в знак окончания скачки, потом кто-то крикнул и вывел их из оцепенения. Выстрел был дан, и не успел еще стихнуть его звук, как всадник скатился с лошади, — с него за глаза довольно было полученной порции. При первом прыжке он почувствовал, будто позвоночник проткнул ему глотку, и это чувство повторялось при каждом быстром толчке, пока он едва не потерял сознание. Но он был хороший ездок и продолжал держаться, старался прогнать дурноту и в то же время боролся с лошадью, ему казалось, что прошло не меньше часа, когда он услыхал слабое эхо выстрела и смутно понял, что взял первый приз. Он первым справился с этой лошадью, и этого с него было довольно. Его не печалило в эту минуту, что до финиша он не дошел.
Один из всадников, который знал Кугуара как нельзя лучше, смотрел, как лошадь «пошла на выход» с таким же трепетом, как и всегда. Он десятки раз уже видел, как «выходил» Кугуар, и когда это последнее представление пришло к концу, он наклонился к стоявшему рядом с ним парню и сказал:
— А знаешь, мне кажется, что Кугуар начинает сдавать. Что-то не тот он последние разы, и в особенности сегодня. Взберись на него этот ковбой прошлым летом — голову даю на отрез, — он не выдержал бы так долго.
— Да, мне тоже сдается, что нет в нем той прыти, — согласился с ним всадник. — Но этого нужно было ожидать, потому что Кугуар таскается по аренам вот уже шесть лет, я и то не пойму, как он не разбил еще себе ног за столько лет.
Эти замечания были справедливы: они нисколько не касались ковбоя, которому только что удалось досидеть до конца, у говоривших и в мыслях не было, что они смогли бы сделать то же. Больше того: и другие ковбои обратили внимание на перемену. Кугуар начал сдавать, и, глядя на него, с трудом можно было себе представить, что за лошадь Кугуар был прежде.
С каждым разом заметней становилось, что Кугуар сдает. Маленький вакеро из соседнего штата в эту осень вернулся домой довольным: он был вторым человеком, который «ездил» на Кугуаре, а к закрытию последнего в этом году родео еще двое усидели на знаменитом коне. И мало того, что усидели, — дошли до финиша. Народ на трибунах был изумлен и пришел к заключению, что лошадь не так уж трудна. Награда в тысячу долларов, обещанная всякому, кто справится с Кугуаром, упала до пятисот, потом до трехсот, и репутация неукротимого зверя начала быстро сходить на нет.
Даже ненависть его к человеку, казалось, стала слабеть. Однажды он сбросил всадника, и тот упал к самым его ногам, толпа затаила дыхание, ожидая, что ковбой будет разнесен в куски. Кугуар растерзал бы его в мгновение ока, случись это год назад. А теперь он как будто и не приметил человека. Он проскакал над ним, осторожно опуская копыта, чтобы не задеть ковбоя. По трибуне прошел ропот, ворчали, что Кугуар ничуть не норовистая лошадь, а ручной жеребец, которого научили брыкаться. А насчет репутации «людоеда» похоже было на то, что это липовый козырь, пущенный в оборот для приманки.
Что бы там ни говорили на трибунах, у Дымки были свои причины, чтобы мало-помалу перестать быть Кугуаром. Не то чтобы расшатались и ослабели его ноги — нет, просто давал себя знать самый ход вещей, когда год за годом он встречался с незнакомыми всадниками, и хотя никто из них не искал близкой дружбы с ним, никто из них не давал и пищи для ненависти.
Ни разу с того дня, как Дымка впервые тряхнул головой перед высокой трибуной, ни палка, ни прут не коснулись его. Первые несколько лет сердце, вложенное в него мексиканцем, управляло его действиями. Яд ненависти мешал ему замечать доброе обращение, и только на пятый год его острые уши стали ловить знаки восторга и восхищения, которыми он был окружен. Имя Кугуара еще жило, но лошадь, носившая это имя, быстро утрачивала на него права.
Пришла следующая весна, здесь и там стали открываться родео, и хорошие ездоки, как и прежде, пустились за Кугуаром в надежде, что рано или поздно они смогут стащить седло со спины коня и сказать: «Я на нем ездил».
Но не пришла еще и середина лета, а у многих ковбоев надежда эта развеялась дымом, потому что Кугуар больше не был Кугуаром. Эти быстрые, кривые и жесткие прыжки, которые вытрясали разум и чувство баланса из лучших наездников, исчезли, и Дымка стал заурядной брыкливой лошадью — только и всего. Всадник за всадником взбирались к нему на спину, и скакали на нем, и правили им по своей воле.
Кугуар продолжал брыкаться всякий раз, как его седлали, но чаще и чаще его доводили до финиша, пока наконец ни один ездок уже больше не вылетал из седла.
Скоро безопасно стало ухаживать за мышастым конем, не нужно уже было высоких коралей для защиты от его копыт и зубов, и, подобно другим коням, его можно было теперь вести из вагона-конюшни к площадкам родео без веревок, держащих его позади на приличном расстоянии от конюха.
Потом однажды кто-то привел на родео большую серую лошадь с широкой костью и заявил, что «вот он — настоящий неукротимый». И действительно, лошадь была дика. От горбатого носа до глубоких, с поволокою глаз, от впалых щек до массивной шеи — все говорило, что эта лошадь с природным норовом, но что делало ее неоценимой для родео — это ее уменье брыкаться. Тотчас ей дано было имя «Серый Кугуар» — как бы для того, чтобы заменить настоящего Кугуара. Но серый дикий не выдерживал сравнения с Кугуаром времен расцвета.
Начать с того, что серая лошадь была злонравна по природе, у нее не было ни ярости, ни ума Кугуара. В ней только и был что неукротимый норов, и не ей было спорить с мышастым «людоедом», хоть и была она дикарь дикарем. С самого начала удалось ей сбросить несколько седоков, и тогда-то слава старого Кугуара начала меркнуть. Появление серого дикаря было как бы поворотным пунктом в карьере Дымки, а потом — и очень скоро — пришел последний его день на родео.
