— Чего смотришь? — окликнул его кто-то из пограничников. — Бери друга своего на спину и неси.
На развилке дорог нас ждала подвода. Лишь только мы увидели ее, сзади что-то глухо стукнулось о землю. Приотставший диверсант перебросил через голову обессилевшего напарника, да так, что сразу убил его.
— Ты что! — рванулся я к бандиту.
— Это все он, — закричал тот. — Я не хотел идти, меня заставили!
Я задыхался от ярости и досады. Ведь убитый, и правда, мог быть в группе главным. А может быть, как раз наоборот? Попробуй теперь дознайся…
У подводы сделали привал. Тут только я ощутил, как основательно поколотили меня нарушители: содранная кожа саднит, кости ломит, голова свинцовая. А Ингус? Сидит рядом, поскуливает — тихонько, жалобно. И все время облизывается. Я раскрыл ему пасть и увидел, что друг мой ранен: выбит зуб и язык рассечен надвое. Видно, когда схватил за руку нарушителя, занесшего надо мной нож, поранился.
Так Ингус впервые спас меня.
Между пастушеским моим житьем-бытьем и дозорными тропами лежал целый отрезок жизни. Время это оказалось для меня очень важным. Оно именно так, а не иначе раскрыло передо мной жизнь и определило меня в ней.
Революционная гроза полыхнула наконец и над окраинами бывшей Российской Империи. У нас, в североказахстанских степях и аулах, как говорили тогда, гулял Колчак. Ох как гулял! В песнях народных часто сравнивают брань воинскую с пиром: только не вино — кровь льется рекой.
Тяжело приходилось беднякам (а бедняков было большинство), сельским активистам. Из дому уводили людей, и они уже не возвращались. Поэтому лишь только прослышит народ, что колчаковцы идут, все из села разбегались, прятались.
Мне довелось увидеть, как казнили большевиков. У них были такие глаза! Они подвергались страшным издевательствам, но держались мужественно, с таким достоинством, что я в них поверил. Поэтому, когда один мой знакомый (из тех, кто был вынужден уйти в партизаны) предложил мне быть подпольным связным, я согласился. Я был горд этим. И тревожился. Ну какой из меня партизан? Я же еще слишком мал. А если вдруг колчаковцы станут меня пороть, и я не выдержу и все расскажу?
К счастью, колчаковцы меня ни в чем не подозревали: я ведь пас кулацкую отару. Партизаны надеялись на мою ловкость. Они знали, что я быстро бегаю и сумею сделать все, как надо. И я бегал: двадцать пять километров до убежища партизан и двадцать пять обратно — за одну ночь! Я же должен был к утру вернуться в село, чтобы никто моего отсутствия не заметил.
Колчаковцы просто выходили из себя: никак не удавалось им обнаружить партизан. Те ловко уходили от преследования — будто сквозь землю проваливались. Они и в самом деле прятались под землей, отрыли бункеры, выходили оттуда только ночью. Раз в неделю я с ними встречался: приносил им мешок с продуктами, бельем, спичками — со всем, что их жены и матери передавали. Завели обычай, что именно я это все им приношу, а не сами жены, потому что не все были уверены в своих женах. Боялись, если схватят женщину каратели и начнут бить, выдаст она мужа.
Все же один из партизан попросил привести к нему жену. Были приняты меры предосторожности. Место встречи назначили в стороне от бункеров, и мне нужно было провести эту женщину так, чтобы потом она не сумела найти туда дорогу. Ну я и старался. Трижды переводил ее через одну и ту же речку, и она решила, что мы три речки перешли.
Случилось так, что об этой встрече прознали колчаковцы. Кто-то увидел, как жена партизана поздно вечером выходила из села и только утром вернулась. Ее схватили, допрашивали, били плетьми. Потом женщину погнали перед собой верховые, чтобы она показала им дорогу. Да не смогла она ее найти. А меня эта женщина не выдала, сказала, что проводником был кто-то из партизан.
Ночная моя жизнь в качестве связного партизан продолжалась, жизнь дневная тоже шла своим чередом. Я уже не стадо пас, а был батраком. У хозяина моего, Сергея Чурило, было много земли и скота, молотилки, маслобойки, машины для переработки овощей. На него работали крестьяне из соседних деревень.
Поначалу хозяин ко мне присматривался, а потом я стал замечать, что он так все устраивает, чтобы я постоянно был возле него. Вызывает и дает разные поручения, берет с собой кучером, когда отправляется в поездки…
Он имел двух дочерей и сына, Гаврюшу. Этот Гаврюша был азартным картежником. Кроме карт знать ничего не желал, в делах отцу не помогал, в хозяйство не вникал. Чувствовался в нем какой-то внутренний разлад. Юноша часто болел, особенно летом, и, бывало, не спал по ночам. Он замечал, конечно, что ночью я куда-то хожу (не так уж трудно было догадаться, куда), но относился ко мне доброжелательно и меня не выдавал.
Что же касается хозяйских дочерей, то тут история особая. Отец их уже и на семейные обеды стал меня приглашать, всегда сажал между дочками, и со мной обращались весьма ласково. Будто в шутку, хозяин обещал мне подарить двухкомнатный домик (он тут же, на участке, стоял) и орловского рысака.
Шутки эти меня настораживали. Я начал догадываться, в чем дело. Работал я всегда не за страх, а за совесть, и Чурило-старшему это нравилось. Когда я был еще мальчиком, он разрешил мне учиться в школе. А когда я подрос, решил выдать за меня одну из своих дочерей. Стала она мне попадаться повсюду, куда бы я ни шел. И семейные обеды эти…
Некоторые, наверное, сочли бы, что после стольких лет бедствований — вот она, моя удача. Но я рассудил иначе. Преодолевая жизненные трудности, человек становится наблюдательным, и я подметил, живя у Сергея Чурило, что его жена очень злая. Много у них в хозяйстве работало людей, и никто не мог ей угодить. Не дай Бог кто кружку упустит или поломает что-то — ух как она набрасывалась, била даже. Вот я и подумал: дочери, должно быть, похожи на нее, нельзя судьбу с ними связывать.
Подошел двадцать седьмой год, началась коллективизация. Я стал работать в колхозе: на ссыпном пункте принимал хлеб, потом заведовал хлебным складом, работал на элеваторе. Искал, где больше платят, чтобы хоть как-то прожить. У меня ведь никого и ничего не было — ни хозяйства своего, ни родни. Время суровое, в разоренной стране голодно. Попробовал даже поработать заведующим магазином райпотребсоюза, да не могу сказать, чтоб меня это дело увлекло…
Когда мне исполнилось двадцать два года, я ушел в армию.
Это сегодня многие призывники начинают «пограничную биографию» в школах специалистов службы собак, а некоторые прибывают на границу со своими овчарками, подготовленными в гражданских клубах. К началу моей пограничной службы таких клубов еще не было. Служебное собаководство же в пограничных войсках в то время проходило сложную пору становления.
После окончания гражданской войны предстояло в первую очередь восстановить количество служебных собак. По счастью, почти полностью удалось сохранить петроградский питомник и ряд питомников на периферии.
Дело в том, что еще до революции, в 1908 году, было учреждено первое «Российское общество поощрения применения собак в полицейской и сторожевой службе», а годом позднее были открыты три школы служебного собаководства. За короткий срок школы эти подготовили необходимые кадры дрессировщиков. К началу 1914 года в стране насчитывалось около ста питомников. Не все, конечно, потом, во время гражданской войны, уцелели, но начинать вновь приходилось не на голом месте.
В конце 1922 года Народный комиссариат внутренних дел РСФСР сформировал при уголовном розыске республики Центральный питомник служебно-розыскных собак. Там начали работать курсы по подготовке специалистов — дрессировщиков и проводников. Позже они стали называться Центральной школой служебного собаководства пограничных войск.
Год спустя по приказу Реввоенсовета в подмосковном поселке Вишняки был основан опытный питомник военных и спортивных собак РККА. В качестве дрессировщиков там работали старейший цирковой артист А. Кемпе, а также В. Языков — очень способный специалист, служивший до этого в Ленинградском питомнике уголовного розыска. Позднее Языков более десяти лет руководил учебной работой в Центральной школе погранохраны. Его труды по теории и методике дрессировки собак легли в основу всей отечественной системы дрессировки.
Из старых специалистов, принимавших участие в воссоздании служебного собаководства, назову еще известных дрессировщиков К. Бондаренко, В. Голубева, П. Новикова.
Первый опыт успешного применения служебных собак был отмечен у пограничников северо-западной границы.
Произошло это в 1920 году в Петрограде. На станции Сортировочная из вагонов систематически пропадали крупные партии товаров, а похитителей обнаружить все не удавалось. Тогда решили применить розыскных собак. Где их взяли? В уголовном розыске. По просьбе командования погранохраны на станцию были присланы два опытнейших инструктора с собаками. И тайники, где были спрятаны похищенные товары, и сами похитители были очень скоро обнаружены.
