— А, мистер Хэрриот! — Старший Каслинг прищурился на меня из-под обтрепанного козырька старой кепки и сразу перешел к делу. — Он на лугу.
— Хорошо, — сказал я. — Не могли бы вы мне принести ведро воды? Чуть теплой.
Он кивнул, и Харолд молча направился к кухонной двери. Несколько минут спустя он вернулся с видавшим виды ведром в руке.
Я попробовал воду пальцем.
— В самый раз. Очень хорошо.
Мы вышли за калитку в сопровождении двух тощеньких овчарок, и в лицо нам с бешеным восторгом ударил ветер, разгулявшийся на просторе этих высоких пустошей, леденящий старых и слабых, бодрящий молодых и сильных.
По длинному прямоугольнику зеленой травы, отвоеванному у вереска, телята — их было около десяти — пустились бежать от нас следом за матерями. Своего пациента я распознал без труда, — хотя и с болтающейся ногой, он почти не отставал от остальных.
Подчиняясь отрывистым командам мистера Каслинга, собаки кинулись в гущу стада, покусывали за ноги, скалили зубы на грозно опущенные рога и вскоре отогнали в сторону корову с изувеченным теленком. Молодые Каслинги ринулись туда и опрокинули малыша на землю.
Я ощупывал сломанную ногу, подавляя досаду. Конечно, скорее всего мне удастся помочь бедняге. Но уж если ему приспичило сломать ногу, то почему не переднюю? Лучевая и локтевая кости так хорошо и быстро срастаются! А тут — большая берцовая и почти посредине. Это уже не так просто. Но зато все-таки не бедренная! Вот тогда пришлось бы повозиться, и без большой гарантии, что все кончится благополучно.
Моего пациента умело лишили возможности двигаться. Он лежал, распростертый на чахлой траве, Харолд прижимал ему голову, Алан — задние ноги, а их отец — грудную клетку. Слишком часто деревенские ветеринары бывают вынуждены перевязывать, а то и оперировать больное животное, которое не желает сохранять неподвижность, но эти три пары мозолистых рук не давали мохнатому малышу даже шевельнуться.
Я окунул гипсовый бинт в воду, начал накладывать повязку и вдруг обнаружил, что наши четыре головы почти соприкасаются. Теленок был месячный — мы смотрели друг на друга в упор, и все-таки никто не произносил ни слова.
Под разговор работать легче и веселее, особенно если среди ваших помощников окажется прирожденный рассказчик, щедро наделенный суховатым йоркширским юмором. Порой мне приходилось откладывать скальпель, чтобы отхохотаться. Но тут царила гробовая тишина. Свистел ветер, откуда-то донесся жалобный крик кроншнепа, но над теленком склонялись словно бы монахи-отшельники, давшие обет молчания. Мне становилось как-то не по себе. Работа простая, особой сосредоточенности не требует. Господи, ну хоть бы кто-нибудь что-нибудь сказал!
И тут мне в голову пришла блестящая мысль, вдохновленная газетной шумихой. Начну-ка сам для затравки!
— Ну, прямо как Бернард Шоу, верно? — произнес я с веселым смешком.
Мой голос неуверенно замер, тишина вновь стала нерушимой, и через полминуты я уже отчаялся получить ответ. Затем мистер Каслинг прочистил горло:
— Кто-о?
— Бернард Шоу. Ну, вы знаете — Джордж Бернард Шоу. Он ведь тоже ногу сломал… — Я почувствовал, что начинаю виновато бормотать.
Опять наступила тишина, которая теперь меня даже обрадовала. Я кончил бинтовать, облил повязку водой и разровнял ее, набрав под ногти порядочную толику гипса.
Но тут подошла очередь Харолда.
— Он что — здешний?
— Да нет… собственно говоря, нет… — Я решил наложить еще слой бинта, горько раскаиваясь, что затеял этот разговор.
Бинт опустился в ведро, и тут в беседу вступил Алан.
— В Дарроуби проживает, а?
Час от часу не легче!
— Нет, — уронил я небрежно. — Если не ошибаюсь, он обычно живет в Лондоне.
— В Лондоне? — До сих пор головы сохраняли монументальную неподвижность, но при этом нежданном повороте разговора на меня с нескрываемым удивлением посмотрели три пары глаз и три голоса произнесли в унисон сакраментальное название столицы.
Когда потрясение несколько прошло, Каслинги вновь уставились на теленка, и я уже надеялся, что тема исчерпана, но тут мистер Каслинг пробурчал уголком рта:
— Так он, значит, не по сельской части?
— Э… нет… он пьесы пишет.
О том, что Шоу интуитивно распознал в Вагнере великого композитора, я упоминать не стал. Судя по бросаемым в мою сторону косым взглядам, я и так уже наговорил много лишнего.
— Надо дать время гипсу застыть, — пробормотал я взамен, сел на пружинящий дерн, и вновь воцарилась тишина.
Несколько минут спустя я постучал пальцами по всей длине белого лубка. Крепче камня. Я поднялся на ноги.
— Все в порядке, его можно отпустить.
Теленок вскочил и потрусил за матерью, словно с ним ровно ничего не случилось. Гипсовая повязка заметно уменьшила его хромоту, и я улыбнулся. Смотреть на такое никогда не приедается.
— Через месяц я заеду снять гипс, — предупредил я, и мы молча направились к калитке.
А в ушах у меня гудели слова, которые обязательно будут произнесены на этой кухне за обедом: «Чудной он, ветеринар-то. Все толковал невесть про кого в Лондоне. Пишет там чего-то».
Уезжая, я не только ощущал относительность всякой славы, но и зарекался впредь не заводить праздных разговоров про «нездешних».
К утру погода если и изменилась, то в худшую сторону. Во всяком случае, ночь прошла совершенно так же, как предыдущая. За завтраком я обратил внимание на скатерть — она была мокра насквозь. Полагая, что на нее что-то пролили, я промолчал, но, обнаружив, что к обеду она ничуть не стала суше, не удержался и спросил, почему ее не сменили.
Капитан улыбнулся.
— Ах, да, мистер Хэрриот. Забыл вас предупредить. Ее нарочно намочили, чтобы она не соскальзывала со стола. Мокрая скатерть означает, что шторм действительно серьезный.
Бесспорно, скользящая скатерть, плещущийся суп, общая нестабильность всего, что стояло на столе, последние два дня слагались в нелегкую проблему.
Всякий раз, когда судно ухало с волны вниз, я не мог избавиться от ощущения, что мы стукаемся днищем о подводный риф. Кажется, преследовало оно не только меня, потому что во время обеда после одного особенно громового удара, когда тарелки, ложки, вилки и ножи взмыли в воздух, механик кинулся к иллюминатору и выглянул наружу:
— Вы увидели этот пребольшой камень?! — воскликнул он, глядя на меня с невыразимым ужасом. Милая шуточка по-моему адресу.
Вновь я до ночи вел позорно лежачий образ жизни. Правда, я бы с радостью выбрался поразмяться в моем потайном уголке на палубе, но побоялся рисковать. Даже попытка принять душ была чревата опасностями. Общая душевая — и, насколько мне было известно, единственная на нашем суденышке — находилась немного дальше по коридору за кубриком, но когда, вооруженный мылом и полотенцем, я брел туда замысловатыми зигзагами, путь показался мне очень длинным.
Пробираясь мимо открытой двери, я увидел, что на многих койках лежат белокурые гиганты-мореходы и услышал — не мог же я просто вообразить такое? — доносившиеся изнутри глухие постанывания. Неужели, неужели и эти супермены не устояли перед морской болезнью?
Завтра мы должны быть в Щецине, и, если удача мне улыбнется, я побываю на берегу, посмотрю, что там и как.
Годовщина моей свадьбы. Как странно, что мне довелось провести ее в Польше! Утром я проснулся в неподвижном мире. Море с небом уже не водили хоровод за иллюминатором. Значит, мы в порту! Я мигом спрыгнул с койки и увидел, что мы стоим у заиндевелого причала. Сквозь влажную белую пелену я различил полдюжины рыболовов, которые удили прямо с его края. Находились мы в тихой заводи Одера, берег у воды порос ивами и камышом. Потом мой взгляд скользнул по загонам с деревянными навесами. А, так это место выгрузки и погрузки скота!
Нас, как обычно, приветствовала толпа официальных лиц — таможенники, представители портовых служб, заведующие фермами.
Я нерешительно направился к окруженному со всех сторон капитану.
— Мне бы очень хотелось сходить в город, — сказал я робко.
Лицо у него было озабоченное, и вновь у меня мелькнуло подозрение, что он с удовольствием послал бы к черту эту навязавшуюся на его голову йоркширскую чуму. Несколько секунд он смотрел на меня рассеянным взглядом.
— Я очень занят, мистер Хэрриот, и пойти с вами не могу. А в одиннадцать мы отплываем.
— Так у меня же целых два часа! — Природное любопытство и настоятельная потребность размять ноги, придали моему тону особую убедительность.
— Ну, хорошо… — Он поднял палец. — Но вы не опоздаете?
— Нет, что вы! Даю вам слово…
Он кивнул и вернулся к делам, а я показал солдату у трапа свой паспорт и зашагал в город. Какое это было наслаждение — вдыхать морозный воздух, шагая по твердой земле после нескольких суток вынужденной неподвижности. Не говоря уж о губительном таланте кока-искусителя. Туман рассеялся, и примерно в двух милях впереди замаячили крыши и шпили Щецина.
