Это событие заставило меня серьезно задуматься о публикации записок. Я опасался показывать их кому бы то ни было, так как я чувствовал их "взрывоопасность" и понимал, что если записки попадут к недобросовестному человеку, он издаст их без моего ведома.
Я опасался также и того, что при издании их подвергнут "нравственной цензуре", чтобы не "опорочить" святое имя, ибо Пушкин - кумир не только в СССР, но и для всех почитателей русской литературы на Западе.
Однако, после долгих размышлений и сомнений я все-таки решил издать рукопись, полученную от Николая Павловича.
Литературная репутация Пушкина настолько крепка, что его личная репутация пошатнуть её не может, но зато обещает стать замечательным пособием для изучения человеческой природы, которая, благодаря своей неизменности, роднит нас как с прошлым, так и с будущим.
Михаил Армалинский Миннеаполис, 1986
Пушкин А. С.
Тайные записки 1836-1837 годов
Моей жене посвящаю.
* * *
Судьба сбывается - я вызвал Дантеса на дуэль. Не это ли насильственная смерть от светловолосого, которую предсказала мне немка. И я чувствую власть судьбы - я вижу, как она сбывается, но её нельзя предотвратить, ибо бесчестие страшнее смерти.
Бесчестие - это буря, выросшая из ветра, мною посеянного. Она уничтожает меня. Дантес стал возмездием судьбы за мой слабый характер. Вызвав Дантеса, я уподобляюсь Иакову, боровшемуся с Богом. Если за мной победа, тогда я опровергну Божии законы, и Пизда беспрепятственно воцарится в моих небесах.
Современники не должны знать меня настолько, насколько я позволяю дальним потомкам. Мне следует беречь честь Н. и детей пока они живы. Но я не могу удержаться, чтобы не поведать свою душу бумаге, и в этом есть неизлечимая болезнь сочинительства. Болезнь часто смертельная, ибо современники убьют меня за откровение души, за истинное откровение, если они проведают о нем.
А потомки уже ничего не смогут со мной поделать, не только со мной, но и с моими праправнуками, ибо отдаленность во времени делает самые предосудительные поступки всего лишь историей. В отличие от настоящего, история не опасна или оскорбительна, а лишь занимательна и поучительна.
Я не желаю уносить в могилу мои грехи, ошибки, терзания - слишком они велики, чтобы не стать частью моего памятника.
Лет через двести, когда цензуру в России упразднят, напечатают первым Баркова, а потом и эти записки. Впрочем, не могу я представить себе Россию без цензуры.
А значит, издадут их в Европе, но скорее всего в далекой Америке. И жутко знать наверное, что меня тогда не только в живых не будет, но кости и те сгниют.
Я смотрю на свою руку, пишущую эти строки и пытаюсь представить её мертвой, частью моего скелета, лежащего под землёй. И хоть это будущее неопровержимо, у меня не хватает фантазии чтобы вообразить его. Достоверность смерти единственная непререкаемая истина - труднее всего укладывается в наше сознание, тогда как всевозможная ложь принимается и признается легко и бездумно.
* * *
Смерть Дельвига была страшным знаком того, что последняя часть предсказания немки начала сбываться. Тогда я этого ещё не понимал, но теперь всё предстает значительным и завершённым. Кольцо, обронённое во время венчания, и потухшая свеча бесповоротно убедили меня, что из женитьбы ничего хорошего не выйдет. В конечном счёте мы сами себе предсказываем судьбу.
Чтобы совсем не упасть духом,я утешал себя предвкушением брачной ночи, первых радостей обладания Н., и молил Бога продлить их как можно дольше в моей семейственной жизни.
Жажда полного счастья влекла меня к женитьбе. Именно женитьба представлялась мне всеисцеляющим лекарством от моего беспутства и тоски.
Это была попытка убежать от себя, не способного измениться, не имеющего характера стать иным.
Н. была моей роковой удачей, которую я выторговал у её матери, пожертвовав приданым и наделав долгов. После помолвки, поджидая день свадьбы, я придумывал, как я изменюсь и как изменится моя жизнь, когда я дам клятву верности, ибо я искренне намеревался соблюдать её.
Раньше я и по пяти женщин имел на дню. Я привык к разнообразию пизд, женских повадок в ебле и всему, что отличает одну женщину от другой.
Разнообразие сие не давало моим страстям задремать, и постоянная погоня за ним составляла суть моего бытия.
Когда я впервые увидел Н., я понял, что случилось неотвратимое. Желание немедленно обладать ею было таким сильным, что мгновенно превратилось в желание жениться.
Это случалось со мной и раньше, но никогда с такой силой, никогда я не чувствовал такого восторга от своей избранницы. Когда моё предложение было, наконец, принято, я на правах жениха ухитрялся оставаться с Н. наедине. Я обнимал её и, водя рукой по грудям, царапал ногтем по платью там: где должны были быть соски, и скоро мой ноготь начинал об них спотыкаться. Н.
краснела, но руки моей не отталкивала, а лишь шептала: "Не надо, маман может увидеть".
Мать её - порядочная блядь, злобная оттого, что, кроме конюхов на Полотняном Заводе, её никто ебать не хотел. Она была не прочь подставить себя, но мне, конечно, было не до неё. Она всячески притесняла своих дочерей, держа их, как в монастыре. А я глядел на сестричек и подумывал превратить их монастырь в свой гарем. Я, жених, укорял себя за такие греховные мысли, но избавиться от них было невозможно.
Я обожал мою монашенку и шаг за шагом планировал превращение её в искусную развратницу. Но моим планам не дано было осуществиться, и, наверно, за это я люблю Н. по сей день.
Наш медовый месяц пролетел в сладостной учёбе: я учился языку, на котором говорит её тело, а Н. училась откликаться не только на мой язык. Моё упорство и её прилежание все чаще доводили Н. до восторженных стонов, звучащих для меня, как музыка.
Обладать идеальной красотой, которая вдобавок досталась тебе девственной, это самое большое счастье, что выпадает на долю мужчины. Острота его так велика, что длиться долго оно не может. Когда я погружался в мою новорожденную жену, смыкая объятия, чувствуя её шевеление, ещё не выросшее из-за стыда в поддавание, и слыша её горячее дыхание у моего уха, я испытывал состояние торжества, которое мог испытывать только Бог в момент творения.
* * *
Сколько радости было для меня вести Н. по извилистым тропинкам в саду сладострастья. Когда я впервые поставил её на четвереньки и предо мной открылись две дольки её солнечной жопки, ноги её оказались слишком длинными для меня, и мне пришлось подняться с колен, чтобы достичь пизды. Я сказал ей, чтобы она прогнула спину. Н. замешкалась и вместо того, чтобы прогнуться, выгнулась дугой. Я расхохотался её святому неведению, и она удивленно обернулась на меня, как оборачивается корова, когда к ней подходишь сзади. Я положил руку на спину моей Мадонны и нажал вниз, указывая, что от неё требовалось. Н. послушно повиновалась и, ощутив, зачем это было нужно, рассмеялась сама, не ведая, что смех вызывает конвульсии в пизде. Я потом пытался научить её сжимать мне хуй, не смеясь, а по моему указанию, но она бездарна как любовница, и мне приходится щекотать её или заставлять кашлять, чтобы её пизда ожила. Кончает она только один раз за ночь и, кончив, больше ничего не хочет. Для жены это ценное свойство, она не докучает похотью, когда хочешь спать. Но поначалу я её щекотал изрядно.
Я все время чувствовал, будто обманул природу: я, карлик с лицом обезьяны, обладаю богиней. И оценить, насколько я хорош в любви, она не может, потому что для этого нужно сравнение, упаси Бог.
В те первые дни мы договорились не утаивать даже самых сокровенных мыслей друг от друга. Я прекрасно понимал, что мне этот договор не выполнить, но я хотел воспитать в Н. чувство необходимости делиться со мной своими мыслями и желаниями. Главное, не гневаться, что бы она мне ни рассказала. Иначе, впредь она будет бояться быть откровенной. Следуя сей заповеди, я изо всех сил крепился, чтобы не выказать бурю негодования или ревности.
Н. приняла близко к сердцу наш договор, и на мой вопрос, какие были у неё любовные приключения, она повинилась. Когда ей было лет четырнадцать, она с матерью и сестрами была приглашена на бал во дворец к государю. В какой-то момент она затерялась среди гостей; к ней подошла красавица-фрейлина и прошептала на ухо, что государь хочет, чтобы ему представили Н. Моя девочка затрепетала от страха и покорно пошла за фрейлиной. Та привела её в кабинет, где в кресле сидел государь. Фрейлина представила Н. и удалилась, оставив её стоять посреди сумрачного кабинета. Государь встал с кресла, пересел на диван и усадил рядом с собой Н. Он задавал ей вопросы, а тем временем задирал ей платье все выше и выше. Н. не смела пошевелиться и старалась исчерпывающе отвечать на вопросы. Когда венценосный развратник раздвинул ей ноги, Н.
почувствовала, как "волны жара стали захлестывать" её - так она описала своё состояние. Но вдруг в дверь кто-то постучал. Государь поднялся, оправил платье на Н. и вышел из кабинета. Через минуту явилась фрейлина, которая привела Н., и отвела её обратно в залу, где танцевали гости.
