Если бы поединок можно было бы начинать сразу же после вызова, то тогда всё было бы иначе. А то ко времени дуэли моя злоба проходила, и дуэль уже не представлялась мне отмщением за оскорбление, а была просто рискованной игрой. Умом я понимал, что врага надо убить, иначе он убьёт тебя, но решиться на убийство мне не позволяло сердце. В бою есть жар, который увлекает стремительным движением, и ты убиваешь сгоряча. Дуэль же предприятие холодное, искусственное, с условиями и правилами, которые раздражают мысль, а не чувство. Убийство на дуэли для меня нетерпимо хладнокровно. Моё великодушие и прощение слаще, чем убийство по правилам.
Когда я вижу дымок из пистолета противника и чувствую, что пуля пролетела мимо, радость жизни окатывает меня с ног до головы, и я счастлив поделиться этой радостью с бывшим противником, пренебрегая своим выстрелом. Если бы пуля попала в меня, то, я уверен, ненависть бы снова вспыхнула во мне и я бы из последних сил прицелился и выстрелил во врага.
К моменту дуэли причины, её вызвавшие, всегда начинали мне казаться ничтожными, и только боязнь бесчестия заставляла меня доводить дело до конца.
Но упоение жизнью после дуэли бывало настолько сильным, что в периоды сплина я подумывал о дуэли как о лекарстве, которое хорошо бы принять. Так и получалось, что меня оскорбляли в дни моего мрачного расположения духа, и дуэль служила мне вместо кровопускания, но бескровного.
Я завидовал моим противникам, которые находили в себе силы стрелять в меня.
Единственным желанием, которое я испытывал, являясь на место поединка, было желание, чтобы всё поскорее закончилось. И теперь меня страшит это чувство. Никто мне так не мешал в жизни, как Дантес. Тут уже не может быть и речи о примирении, и кому-то из нас придется умереть. На этот раз я не поддамся своему дуэльному благодушию, и для этого я не даю своей злобе утихнуть. К счастью, Дантес заботится об этом даже больше, чем я.
Если б я убил кого-нибудь раньше, я бы чувствовал себя гораздо уверенней.
Но я также знаю, что, если я убью человека, жизнь моя уже не будет прежней, ибо я обрету способность убивать хладнокровно. Впервые я понял это ещё в Лицее, когда обнаружилось, что мой Сазонов совершил семь убийств. С тех пор меня занимала мысль о том, что за изменения происходят в человеке после убийства.
До сих пор я сожалею, что не вызвал Сазонова на откровенный разговор. Я стал искать дуэлей, чтобы испытать себя, поставив перед необходимостью убить человека.
В "Онегине" я осмелился убить Ленского и воплотить в поэзии то, что, возможно, мне никогда не удастся в жизни.
Условия поединка с Дантесом должны быть беспощадными, и это должно вынудить меня на смертельный выстрел.
* * *
Панический страх находит на меня, если я вдруг оказываюсь без женщины, готовой для меня раздвинуть ноги. Чувство это подобно страху ныряльщика, который может лишь недолгие мгновенья находиться под водой и ощущать себя рыбой. Он спокоен, ибо знает, что, когда ему потребуется воздух, он всплывет на поверхность и вдохнёт полной грудью. Но если какое-то препятствие помешает ему вынырнуть, он начнёт задыхаться, и смертельный страх пронзает его.
Так и я ныряю в бесконечный океан забот. И я вдыхаю полной грудью, когда предо мной распахивается пизда. Если же её нет, я начинаю задыхаться. Это происходит, когда я уезжаю от Н. или когда она отлучается от меня.
Одиночество делает из меня сатира.
Бляди - мои спасительницы в такую пору, и поэтому я не смею оказаться без денег.
* * *
Вот уже давно я не только не возражаю, а бываю рад, когда Н. ездит на балы одна. Стоит ей выйти за порог, как я устремляюсь к свежей пизде и, ебя, представляю, как я буду дома поджидать Н., раздевать её, усталую и потную после танцев, а потом всуну ей пару раз, прежде чем дать хуй в рот, чтобы пиздяной запах, бывший на нём, казался ей своим.
Но однажды я поторопился, не сделал этой маскировки, а прямо приставил ей хуй ко рту. Она взяла его и тут же возмущенно отстранилась. "Ты пахнешь другой женщиной", - сказала она и подняла на меня загоревшиеся глаза.
Я, не давая разгореться гневу, повалил её на спину.
- Это Азя, - соврал я, - вот ты и познакомилась с сестричкой.
Н. поуспокоилась: Азя была дозволенным компромиссом. Но до конца смириться она, конечно, не могла и стала мстить мне, рассказывая, что в танце Дантес фантазировал, шепча ей на ухо, как произойдет их первое соитие.
Тут я взбесился и закричал, что буду стреляться с ним. Н. ухмыльнулась.
- Ну, и по ком же ты будешь плакать? - ехидно спросил я.
- По том, кто будет убит, - ответила она серьёзно.
- Это ответ не жены, а бляди, - произнес я беспощадно.
- Блядун - ты, - невозмутимо парировала она, - а я, дура, все ещё верна тебе.
- То-то же, - успокоился я, вновь поверив ей.
* * *
Желание может рождаться от переполнения семенем, без всякой мысли о пизде.
Желание может быть вызвано думами о пизде или, наконец, видом пизды. Я окружен желанием со всех сторон, и нет ему предела.
* * *
Дантес завидует мне. Женившись на К., он хочет, как я, добраться и до других сестричек. Он на вечере громогласно пил за здоровье Н. Я подошел к К. и сказал во всеуслышание: "Пей и ты за моё здоровье". К. покраснела до ушей и выбежала из залы. Дантес вышел за ней, и я чувствовал себя отомщённым.
* * *
Чтобы иметь деньги, надо их любить, а я их лишь уважаю за власть. Они это чувствуют и не идут ко мне в руки. Я люблю женщин, и они отвечают мне взаимностью. Я люблю поэзию, и Муза от меня без памяти. Я люблю игру, и она приносит мне наслаждение, несмотря на проигрыши. Даже в них есть наслаждение, ибо они часть игры. Так что в моих проигрышах нет несправедливости: деньги ко мне по-прежнему не идут, а любимая игра даёт радость. Мысль благословенная.
* * *
Я смотрел на покойную Смирнову и примерял, как бы я её поставил раком, а руками упирался бы в горб для удобства. Уговорить её мне было бы просто, но все случая не представлялось. А как было бы славно: она бы мужчину познала, а я бы - горбунью.
* * *
Когда я вижу горячие взгляды, которые государь направляет на Н., я так же горячо смотрю на государыню, стараясь, чтобы он заметил. Я хочу, чтоб он связал в уме, что его страсть к чужой жене отзывается моей страстью к его жене.
Бьюсь об заклад, что он заметил и потому перестал гневаться, когда я пренебрегал его приглашениями на балы.
У всех своих любовниц-фрейлин я допытывался, присутствовали ли они при раздевании императрицы, и выспрашивал подробности о её теле. Царь доиграется со мной, и я ему выложу о её шраме на правой груди.
Теперь и за это мне мстит судьба - Дантес расспрашивает К. о теле Н.
* * *
Как увижу блондина подле Н., так начинаю задирать его. Мной движет желание проверить предсказание: заставить его сбыться или отступить в безопасное прошлое.
Так и во всем я хочу доводить разрушение до конца, если оно не залечивается само. Если пуговица на одежде чуть ослабевает, я не даю ей висеть спокойно, я кручу и верчу её пока она не отрывается. Если у меня вскакивает прыщ, я выдавливаю его, не дожидаясь, пока он созреет. Если с кем-либо возникает спор, я непременно довожу его до дуэли.
* * *
Читая Де Сада, я понял истоки его извращения, которые в своем начале могут вызвать умиление, как маленький львенок. Но, упаси Бог, дождаться, когда он вырастет, и по-прежнему считать льва безопасным только потому, что ты видел его львёнком.
Нередко Н. очень трудно кончить. Вот-вот желанные спазмы взорвутся в теле, но тело не выдерживает напряжения ожидания, и наслаждение опускается в низину, из которой мне опять приходится толкать её вверх, к небесам. Чем дольше длятся потуги, тем наконец достигнутые судороги более похожи на боль, чем на наслаждение. Боль, приносящая облегчение - это ли не одно из определений наслаждения? Н. тем не менее предпочитала такую боль прекращению моих усилий её вызвать.
Если граница между болью и наслаждением у женщины так зыбка, то, приняв наслаждение за боль, она и боль сможет принять за наслаждение.
Однажды, когда Н. мучилась дразнящей недоступностью судорог, я укусил её в грудь, и она кончила. Следы моих зубов заставили её около месяца носить закрытые платья, чем она вызывала неудовольствие всей мужской части света.
Я же вошел во вкус и сильно щипаю её. На днях я чуть переусердствовал. Н.
рассвирепела и ударила мне коленом по яйцам. Я согнулся пополам, и сквозь боль пронеслось воспоминание нашей первой ночи. Только теперь она ударила умышленно.
Она испугалась не на шутку и стала суетиться вокруг меня, плача, причитая, не зная, что предпринять. И тут Н. приняла мудрое решение - она просунула голову, между моими коленями, прижатыми к животу, схватила хуй в рот и стала его так ублажать, как никогда прежде. Сначала боль в яйцах довлела над всем, и я еле сдерживался, чтобы не отпихнуть Н. Скоро боль пошла на убыль, подавляемая наслаждением, но все ещё существуя и придавая ему новую окраску.
