class="p1">Меня в буквальном смысле уносят из холла, и уже в кабинете, где нет посторонних, этот странный мужчина продолжает со мной говорить вплоть до приезда ответственных органов.
– Здравствуй, малышка, – передо мной на корточки садится пожилая женщина в строгом сером костюме. – Как тебя зовут?
Молчу, шмыгая носом и глядя в одну точку.
– Меня Саманта Браун.
– Я не хочу с вами ехать, – еще сильнее вжимаюсь в диванчик, на котором сижу. – У меня есть свой дом. Я могу жить одна, – дрожу всем телом, зубы стучат, меня прошибает озноб.
– Правда? – Она улыбается. – И работать сможешь?
– Да! Я газеты развожу и соседкам помогаю убираться или ходить в магазин. За это платят.
– Какая же ты умница, – хвалит меня эта неприятная особа. – Это очень хорошо, но есть закон, по которому ты не можешь жить одна.
– Я не хочу ехать, – упираюсь. – Я хочу к бабушке! Меня не пускают! Вдруг она жива?! Вдруг вы ошиблись!
– Тише, котенок. – Женщина гладит меня по рыжим волосам, давно растрепавшимся и торчащим во все стороны. – Если я отведу тебя к бабушке, ты перестанешь сопротивляться? Мне очень не хочется нести тебя в машину насильно.
– Поеду, – сдаюсь, понимая, что у меня просто нет выбора.
И женщина в костюме сдержала слово. Через стекло мне показали бабушку. А внутрь не пустили. Я просила, умоляла, снова кричала, громко плакала, но все оказалось бесполезным. Не дали подержать ее за руку, обнять, сказать, что люблю.
– Ее похоронит государство, – говорит мне моя спутница. – Я отвезу тебя на похороны.
– Хорошо, – только и смогла выдавить из саднящего от истерики горла.
На заплетающихся ногах я дошла до машины. Послушно села на заднее сидение, уперлась лбом в прохладное стекло и замолчала на две недели.
Мне было все равно, куда меня привезли, во что одели, чем кормили. Ко мне задирались девчонки из общей комнаты, дразнили немой и глупой, но я лишь смотрела в окно и плакала. На похороны меня так никто и не отвез.
Через четырнадцать дней, в мой двенадцатый день рождения психолог интерната привела меня в свой кабинет, как делала это ежедневно. Женщина поставила передо мной тарелку с тремя именинными кексами, на которых были нарисованы смешные рожицы.
– С днем рождения, Кейти, – от ее улыбки стало немного светлее. – Сегодня не будет занятия, хорошо?
Киваю.
– Мы просто попьем чай. У тебя ведь праздник.
– Спасибо, – слово далось с огромным трудом, но детское сердце не выдержало, и я с огромным удовольствием поглотила сладкий подарок. – Я таких никогда не ела, – признаюсь ей, слизывая крем с перепачканных пальцев.
– Салфетки. – Она поставила передо мной пачку, но я только отрицательно качнула головой, наслаждаясь последними капельками сладкой радости.
– А что ты еще любишь? Кроме сладкого?
Я задумалась.
– Фрукты. На праздники бабушка покупала много фруктов, – сердце тут же вновь сжалось, и я опустила голову вниз, чтобы спрятать слезы.
– Кейтлин. – Психолог поставила передо мной стул и присела на его край. Она взяла мои маленькие ладошки в свои и заговорила: – То, что ты тоскуешь, вполне нормально. Ты ведь не робот. И бабушка, она всегда будет рядом. Она будет у тебя вот здесь, – добрая женщина осторожно коснулась моей груди. – И она была бы очень расстроена, увидев тебя в таком состоянии. Тебе нужно вернуться к учебе, попробовать найти здесь друзей. Не для себя, девочка. Ради бабушки.
– Я хочу увидеть, где ее похоронили. Мне обещали, – поднимаю на нее взгляд. – Обманули. Я хочу попрощаться.
– Поехали.
От удивления у меня распахнулись глаза.
– Ну же? Или передумала? – Она взяла меня за руку и увела из своего кабинета. Под насмешки и обзывательства моих новых соседей вывела на улицу и там сказала, чтобы никто не услышал: – Докажи им всем, что они ошибаются, – я кивнула и выше подняла подбородок. Эти слова стали девизом, который я зафиксировала в своей голове.
Психолог дала мне возможность нормально проститься с единственным близким человеком. Она даже поплакала рядом со мной, а потом повезла меня в Баскин Робинс. Мы съели по огромной порции мороженного, посыпанного разноцветной сладкой стружкой. Потом гуляли в парке, по городу и разговаривали о всякой ерунде.
Я, захлебываясь от восторга, рассказывала, как бабушка обо мне заботилась, как я любила учиться, о своих несбывшихся мечтах. Она слушала, поддерживала и обещала, что у меня все обязательно получится, если я не буду опускать руки.
Это был самый лучший сеанс психотерапии за все время моего пребывания в интернате. Я вернулась в свой новый дом, готовая идти к своей мечте, чтобы доказать бабушке, что я смогла, что я ее не разочарую.
За полгода я так и не нашла друзей ни в интернате, ни в новой школе. Из «глупой» я превратилась в «выскочку», «зазнайку», «зануду». Ребята поспокойнее относились лояльно за то, что я давала списывать. А мне не жалко, кому они делают хуже? Знания ведь у меня из головы не крадут, переписывая из тетрадей буквы и цифры.
Сейчас я все так же скучаю по нашему маленькому убитому дому, по бабушке и ее еде, по тому запаху, что впитался в родные стены. Но кое-что все же изменилось внутри меня.
Я вновь начала мечтать.
За хорошую учебу и поведение воспитатель разрешала мне не ложиться спать вместе со всеми, и тогда я тихо сидела на крыльце, рассматривая небо над городом и представляя, что пойду в старшую школу, а потом обязательно поступлю в колледж, и моя жизнь изменится.
Она изменилась. И вновь не так, как я думала.
Сразу после завтрака меня вызвала к себе директор нашего интерната. Я непонимающе уставилась на воспитательницу, а та лишь довольно улыбаясь поправила на мне одежду и подтолкнула в кабинет.
Здесь кроме знакомых мне лиц сидит женщина, от которой я машинально сделала пару шагов назад, прижавшись спиной в дверь.
– Привет. – Она протянула ко мне руки.
Я лишь по этому жесту поняла, что со мной, скорее всего, поздоровались. Этот язык мне незнаком, но еще один гость оказался переводчиком. Молодой мужчина подтвердил мою догадку, и жест был понят правильно.
– Как же ты выросла, – странная гостья старается приветливо улыбаться, но
