Тогда еще приключилась та кошмарная история с матчем в Москве, против «Спартака». Я не тренировался в течение всей недели, был у себя дома, и команда отправилась в Россию без меня. Все пребывали в ожидании, поеду я туда или нет, поеду или нет. И я поехал. Я прилетел на частном самолете, но все-таки прилетел. Мы сыграли вничью 1:1, дотянули до послематчевой серии пенальти и проиграли, а, значит, выбыли из розыгрыша Кубка чемпионов… И я был к этому причастен.
После случившегося на чемпионате мира я не должен был возвращаться, не должен. Тот матч против Италии, в Неаполе, гол Каниджи, стал моим приговором… Я не пытался устроить восстание неаполитанцев против остальных итальянцев, когда мы там играли, потому что я знал и чувствовал, что неаполитанцы были такими же итальянцами… Но были и другие итальянцы, жившие в Наполи, которые считали, что только в день матча неаполитанцы принадлежали к Италии и могли помогать ее сборной… Я очень хорошо знал, что ожидало нас, футболистов «Наполи», когда мы отправлялись на выезд: «Добро пожаловать в Италию, мойтесь, деревенщины!». Почему нужно было скрывать весь этот расизм? Почему не вспомнить – ради интереса – то время, когда итальянцы захотели присоединить к карте своей страны Неаполь? Я никогда не рассчитывал на то, чтобы они болели за меня, никогда… Но они любили меня, любили так, что сектор В кричал «гол!», когда я реализовал пенальти в матче с Италией. Это кричали они, потому что аргентинцев было не так уж и много, и я услышал этот крик… Проблема заключалась в том, что этот крик слышали все, все… И они мне этого не простили.
Кроме того, случилась трещина в моих отношениях с Гильермо. Это произошло в октябре 1990 года, пять лет спустя после их начала. Мы разошлись по личным причинам… Я решил, что со мной будет продолжать работать кто-нибудь из его группы, и это был Хуан Маркос Франки. С Гильермо нужно было поставить точку, и время нас рассудило. Если раньше между нами была полная гармония, то после мундиаля все поменялось в худшую сторону. «Наполи» уже не был прежним.
И тогда появилась та знаменитая история с допингом, которую организовал Антонио Маттарезе… Мы обыграли Италию, потому что имели мужество нарушить планы тех, кто собирался сделать на этом деньги, кто так хотел увидеть финал Италия-Германия… Это все было специально подстроено, я клянусь. Да, у меня были проблемы с наркотиками, и поэтому у меня взяли пробу. Кроме того, кокаин не помогает играть в футбол, а идет только во вред, так как отнимает у тебя силы; и я был осторожен, сам делал анализы… И в том матче – против «Бари» 17 марта 1991 года, фатальная дата! — я был чист, чист… Сегодня, слава Богу, этот вопрос не закрыт; проводится осмотр и исследование той лаборатории, где осуществлялся анализ моей допинг-пробы, ее сотрудники заявляли, что флаконы подменили… Если их слова подтвердятся, это станет моим историческим триумфом. Но в то же время ничто не вернет мне потерянных лет в футболе… Ничто.
С «Наполи» я попрощался голом с пенальти в ворота «Сампдории» 24 марта 1991 года. Но из Италии меня выпихнули как преступника, и это, конечно же, не лучший финал для моей итальянской истории…
Самый прекрасный момент моей карьеры, самый прекрасный…
Я смотрел искоса, потому что знал, что осталось совсем немного, практически ничего… Я смотрел искоса на Арппи Фильо, бразильского арбитра, и когда он поднял руки вверх и дал финальный свисток, я сошел с ума! Я как заведенный начал бегать туда-сюда, и мне хотелось обниматься со всеми подряд. Я чувствовал телом, сердцем, душой, что я переживаю самый прекрасный момент моей карьеры, самый прекрасный… 29 июня 1986 года, стадион «Ацтека», Мексика; эти дата и место отмечены на моей коже. Кубок мира в моих руках, я тряс его, поднимал, тряс, целовал, тряс… я дал его на мгновение Пумпидо, на трибуне, но тут же попросил обратно, я хотел убедиться в том, что все это – правда. Что Кубок мира принадлежит нам, аргентинцам.
Мы так играли ради этого! Нам столького это стоило! Кто только не желал нам провала, включая людей из правительства, кто только не крыл нас по матери, кто только не критиковал. Даже мексиканцы пошли против нас, празднуя голы немцев. Мы, латиноамериканцы, были гостями там, на «Ацтеке»! Никто так и не понял, что нашаи сила и наше единство, появились именно оттуда… И это придавало нам силы для дальнейшей борьбы, борьбы против всего. Так и должно было быть, разве нет? Раз уж это была моя команда! Сделанная с самого низа и против всех.
Для меня мундиаль в Мексике, самая большая моя радость во всей карьере, в действительности начался тремя годами раньше. Можно даже сказать, что он начался в тот самый момент, когда закончился предыдущий, в Испании, потому что мысль о реванше не оставляла меня с тех самых ужасных дней, но… В январе 1983 года случилось нечто очень важное; я был в Льорет дель Мар, на испанской Коста-Брава. Бездельничал, восстанавливался после проклятого гепатита, который не давал мне играть за «Барселону», под надзором Фернандо Синьорини и еще одного врача. Тут объявился Билардо, который стал новым главным тренером сборной Аргентины вместо Менотти. Он шел вместе с Цитершпиллером, от дома к пляжу… К нам.
Я готовился к тому, чтобы пробежаться, и Носач поздоровался со мной, поцеловал меня и спросил:
— У тебя есть комбинезон для меня?
Я дал ему один, и он сказал:
— Могу я с тобой пробежаться?
Первое, о чем я тогда подумал, было то же самое, что я чувствовал много раз на протяжении стольких лет нашего знакомства: «Этот мужик – сумасшедший, у него точно что-то не в порядке с головой…». Мы побегали немного, и когда вернулись, он спросил меня:
— Я хочу знать, как у тебя идут дела, и поделиться своими тренерскими планами относительно сборной, если тебя это интересует, конечно…
— Что?? Конечно… Будьте спокойны, в моем контракте с «Барселоной» черным по белому написано, что меня должны отпускать на отборочные матчи и любые другие, если у клуба в это время нет важных игр.
— И еще мне хотелось бы знать, есть ли у тебя экономические требования или что-то в этом роде?
— Экономические требования для того, чтобы играть за сборную?! Забудьте об этом, Карлос… Я никогда не делал и не буду делать проблемы из своего выступления за сборную.
— Хорошо, превосходно… Тогда хочу сказать тебе, если ты согласен, то ты будешь ее капитаном.
Я так и застыл на месте. «Ты – самый представительный из всех», — повторил он мне.
И я заплакал. Плача, я рассказал об этом Клаудии, моему старику. Всем. Капитан сборной. Я всегда мечтал о том, чтобы стать им. Представлять всех аргентинских футболистов, всех. Меня привлекала возможность стать капитаном. Однажды, в каком-то репортаже, я сказал, что хотел бы завершить свою карьеру капитаном сборной Аргентины. И тут же добавил, что я им стану, так как Пассарелла из-за возраста закончит с футболом раньше. Я был капитаном «Архентинос Хуниорс», молодежной сборной Аргентины, «Бока Хуниорс», и вот теперь – национальной сборной! И в каждой своей поездке, где бы я ни был – в Австрии или в Нью-Йорке – я всякий раз обязательно покупал капитанские повязки. И когда Билардо сообщил мне свою новость, Клаудия побежала искать те две сотни повязок, что ждали своего часа в ящике. Это была мечта – мечта, которая исполнялась на глазах, хотя я думал, что это случится позже. Мне было всего лишь 24 года, а в команде ведь еще был Пассарелла! Для меня он был образцом капитана, он был капитан, покровитель, номер один при Менотти, и я хотел быть капитаном, покровителем, номером один при Билардо! И я им стал… Не знаю, начал ли Пассарелла выражать свое недовольство по этому поводу, но для меня шанс стать капитаном был важнее, чем взаимоотношения с ним.
Первое, что я тогда предложил – это чтобы все осознали, что выступление за национальную сборную является самым важным на свете. Если мы должны были накручивать тысячи и тысячи километров – это надо было сделать; если играть по четыре матча в неделю – пожалуйста; жить в отелях, которые готовы развалиться на куски – смириться с этим… Все, все ради сборной, ради ее голубого и белого цветов. Это был образ мыслей, который я хотел донести до всех остальных.
Я не хочу выставлять себя в качестве примера, но я рассказываю все это для того, чтобы было понятно, что мы делали ради сборной. Все случилось в мае 1985 года, перед началом отборочных матчей к чемпионату мира в Мексике, когда я уже был игроком «Наполи». И хотя для меня важны все матчи в бело-голубой футболке, те товарищеские встречи с Парагваем и Чили имеют особую ценность по нескольким причинам. Во-первых, потому что это была моя презентация в команде Билардо, мое возвращение на аргентинские поля и в сборную после испанского мундиаля. Почти три года спустя! Последний матч за нее я провел 2 июля 1982 года против Бразилии, и с тех пор, как Носач принял сборную, он пробовал в ней ребят, выступавших в Аргентине. Сейчас это кажется довольно странным, но на протяжении трех лет я так ни разу и не примерил бело-голубую футболку. Но я был спокоен, потому что Билардо сразу же озвучил свои намерения, он ничего ни от кого не скрывал: в течение всего 1984 года он публично заявлял, что только одному игроку зарезервировано место в основном составе сборной – тому, кто был номером один в мире, ее символом, ее капитаном. И куда бы Билардо ни ехал – в Сингапур, в Китай, в Германию – его везде спрашивали обо мне. Там, в Германии, на пресс-конференции его спросили, поставит ли он меня в состав, и его опередил сидевший рядом Беккенбауэр: «Если он не поставит его, пусть лучше отдаст его мне».
