Это было в канун архивного Нового года. Я и мой спутник той бесприютной зимы пировали шампанским «Помпадур» из украденной в попутном баре тары на последнем подоконнике хрущевской пятиэтажки. Шастанье жильцов не беспокоило — в столице пробило полночь, за окнами лютовал январь.
Но вдруг дверная расщелина одной из квартир после короткой внутренней потасовки выплюнула наружу тщедушное существо в заячьем треухе, трусах «ну, погоди!», тапочке и ботинке. Обнаружив себя на площадке, изгнанник не стал рваться назад, а переминался с ноги на ногу, скрестив в жесте балетного лебедя запястья, словно юный ленинец, выставленный в холодный вестибюль за злостное нарушение лагерного режима. Стограммовое соболезнование принял молча. После повтора душа не стерпела.
· Акула, у-у-у-у, акула кровожадная! — воззвал он в сторону немого дерматина. — Слушаешь? Слушай — акула ты!
А опрокинув третью, и вовсе встрепенулся раненым соколом, расправил крылья, взлетел на железную чердачную лестницу и зазвенел мальчишечьим дискантом:
Кто привык за победу бороться, С нами вместе пускай запоет…
Мы — привыкли. И наполнились соленым ветром паруса, и загомонили чайки, и запахло йодом, и поплыли к диковинным островам отважные дети капитана Гранта. Но внeзaпнo из пучины взметнулась могучая длань, смела с каната смелого юнгу и скрылась с ним в гибельной бездне.
Остаток шампанского мы выпили за Сократа.
А ты сама, случаем, не вытягиваешь из любовника компромат? Или того хлеще закидываешь агентурные сети, чтобы вывалить ему под нос тухлый улов из мнимых и истинных прегрешений его жены? Мол и она не эталон святости. Помяни мое слово: костями от этой ухи давиться тебе.
Глубоко внутри мужа тяготи г неизменная праведность спутницы жизни. Каково годами сталкиваться в незамутненных зеркалах с собственной блудливой физиономией? А тут хроническое чувство вины расплавит праведный гнев, и забурлит на его огне остывшее чувство. Нет, он не перестанет навещать тебя, но не по зову плоти, а в отместку. Что, как говорят в Одессе, две большие разницы. Когда же острая фаза закончится, за бортом в компании ли с женой, в одиночестве ли, но окажешься ты.
Потому что мужчина никогда не простит той, что извлекла на свет Божий постыдные для него тайны.
Куда занятнее тип истукана. Имя жены табуировано, как имена злых духов у наших языческих предков. Его риф огибают с ловкостью матерого лоцмана. Мемуары и текущие события параллельного бытия тщательно редактируются и стерилизуются. Версия свадьбы, например, выглядит так, словно никакой невесты на ней не было и в помине, медовый месяц усыхает до схемы маршрута, а семейное гнездо маскируется под логово бобыля. При вынужденном упоминании используется местоимение «она» и неопределенно-личная форма предложения типа «дома мне заявили».
Такое поведение — верная примета, что на противоположном полюсе нет вечной мерзлоты. Когда мужчина ограждает молчанием отношения с женщиной, слабый ли, сильный ли, но ток желания течет между ними. Уменьшить его силу, причем значительно уменьшить, можно, если хватит мужества и терпения подвергнуть себя долгой и болезненной процедуре;
включить себя в эту электрическую цепь и пропустить весь заряд через себя.
Для начала приручи ее имя. Чаще произноси его сама в нейтральном контексте:
· Сегодня в троллейбусе видела твою Геру (Таню, Олю, Наташу).
· Ее нет в городе.
· Правда? Значит, обозналась. … — Извини, дорогой, забыла об условном сигнале, и трубку сняла твоя Медея (Лариса, Ира, Лена).
· Ну и?
· Приятный голос.
… — Представляешь, вчера приснилась твоя Долли (Вера, Галя, Света).
· И чем вы занимались?
· Кротко стояли в какой-то очереди…
Затем осторожно раздвинь шторы, за которыми ее жизнь: каких кровей, где училась, увлечения, фирменные блюда, шьет ли, вяжет ли (этот свитер — ее произведение? Неужели? Шикарная вещь).
Вопросы задавай как бы мимоходом, невзначай. Никакого яда, никаких шпилек. Нужды нет, что поначалу они будут приняты в штыки:
· А тебе-то что за дело?
· А мне есть дело до всего, что касается тебя, любимый!
Не думаю, что оборона будет стальной. Только органическая ненависть к скандалам удерживает мужской язык. Когда бы не наш и общественный консерватизм, большая половина их предпочла бы жить в доброй старой полигамии.
Уговори принести для сладостного совместного просмотра его личный фотоархив. Под благовидным предлогом, что желаешь хотя бы в таком виде узреть его путь от пеленок до вашей встречи. На семейных снимках притормаживай:
· А это ваша свадьба? Боже, какие вы оба молоденькие. Особенно она… А это Крым. Когда это было? Надо же, примерно в эго же время я тоже отдыхала там.
Включая, хотя бы вербально, жену в круг вашей повседневности, ты значительно облегчаешь своему избраннику существование. Каково быть в бессменном дозоре, закрывать амбразуру и грудью и спиной! Мужчина всегда будет стремиться туда, где можно снять напряженный контроль, расслабиться, быть естественным. Пусть этим местом на его земле станет твой дом…
В детстве я обожала делать секреты: в земле вырывается ямка, в нее складируются лепесток, пуговиц, ). бусинка, конфетная фольга, сверху все покрывался стеклом и присыпается песком. Потом надо отвлечься чтобы секрет созрел. И снова с замиранием, точно катая яблоко по волшебному блюдцу, добраться до заветного стеклышка. Нет, не стеклышка — иллюминатора, потаенного глазка в дивное подземное царство, которое благоговейно созерцаешь до тех пор, пока некто трезвый и серьезный не подденет на свою лопатку, сопя от усердия, хрупкое чудо и не повезет в кузове самосвала на какую-то солидную стройку мимо двух вертикальных озер грязный лепесток, сломанную пуговицу, облезлую бусину.
У каждой любви есть такое поле чудес, засеянное детскими секретами: короткое замыкание первого прикосновения, последний ряд дневного сеанса, пустые и темные аудитории, половики, собранные ото всех дверей под горячую батарею случайного подъезда, из недр сумочки петушиный клекот будильника на всю акустику Домского собора в момент торжественной паузы между «Аве, Мария» и какой-то мессой, горячий лаваш в шашлычной над озером Риц:
· Бери, бери больше, чтобы друг к жене не худой вернулся!
· Его жена — я.
· Э-э! Зачем обманываешь? Опыт есть, глаза есть — сюда жен не возят.
В общем, ничего не ново под луной. Для луны. А для влюбленных их история — оригинальное сочинение судьбы, а вовсе не репринтный оттиск. До тех пор, пока над страницей склонились две головы, пока секретом любуются две пары глаз. Стоит вклиниться третьему — и волшебство улетучится.
Но тебе ни к чему рассеивать чары. Твоя задача — получить пропуск в алмазный фонд его прошлого, побиться того, чтобы тебе рассказали историю любви без оглядки на тебя. без нарочитого снижения, так, как это вспоминается наедине с собой или той, что была непосредственной участницей событий. Это больно. В шкафу с приказом замереть и не шевелиться заперта ревность. Она раскрасит щедрыми красками самый блеклый эпизод, заелозит, заскулит, заскребется. просясь на волю. Не выпускай ее, потерпи: идет процесс перетекания чувств, на которые распространяется закон сохранения энергии. Здесь прибавится — там убудет.
Слово великий энергетический вампир и донор. Оно вытягивает из нас нектар и желчь. Оно впрыскивает нам в кровь то и другое. На бытовом уровне:
выплеснул, что накипело, — и на душе полегчало. Собственно, почему? Объективно-то ничего не изменилось. Но слово, рожденное эмоцией, уносит с собой заряд этой эмоции. Недаром паломники давали обет молчания, чтобы ни капли любви к Богу не расплескалось втуне на пути к Нему. Гете признавался, что написание «Страданий юного Вертера» спасло его от самоубийства. Подозреваю, что своим долголетием Софья Андреевна обязана «Крейцеровой сонате».
У чувств есть инстинкт самосохранения. Когда они слабые и он маломощный. Сильные же чувства налагают на уста человека печать. От серьезных потрясений, к коим несомненно принадлежит любовь, мы немеем. Так было во времена Сапфо («…лишь тебя увижу, уж я не в силах вымолвить слова»), в благословенный пушкинский век («но я любя был глух и нем»), так и поныне. С первым признанием начинается утечка. Отсюда не следует, что стоит любовникам онеметь — и им обеспечена вечная страсть.
С каждым выдохом из нас уходит частичка жизни. но мы не перестаем дышать, потому что каждый вдох нам ее дарит.
Он вставляет в замочную скважину ключ и обречено морщится: опять изворачиваться, опять плести небылицы. Он наблюдает, как доверчиво заглатывает очередную порцию лжи его верная спутница, и внутри что-то екает и щемит. Он занимается с нею любовью, и как бы ни была великолепна подпольная подруга, а старый конь борозды не топчет. Он срывается на телефонный звонок и покрывается холодной испариной, когда жене удается первой завладеть трубкой. И трезвое эго подталкивает:
