Сидя в поезде, я внимательно изучал Президента, как часто служащие изучают отцов своих корпораций. Все лица, особенно стариковские, имеют нечто гротескное. Глаза Президента демонически вращались под опущенными веками. Капилляры безумными красными зигзагами тянулись по его ноздрям, по обвисшим от старости щекам. Его рот приоткрылся. На потрескавшейся эмали зубов виднелись табачные пятна. Странно, но я испытывал к нему нежные чувства.
Позже, когда поезд пронесся мимо трущоб Северной Филадельфии, Президент открыл глаза, он все еще не протрезвел.
– Закончили? Правильно? – Он ждал, чтобы я ответил, но я не стал отвечать. – Те, кто позаботился о ликвидности и может перемещать свои ценные бумаги, будут в порядке... В ближайшие два года самые большие деньги будут в Гонконге... А вот остальные... Хмм... – Он посмотрел сквозь залитые дождем окна на резкий свет промышленных районов Нью-Джерси. – Столько народу... так и не получат и даже не узнают, что случилось... Почему чернокожие – такой страдающий народ? Я спрашиваю себя уже тридцать лет... Почему мы, как общество, так их ненавидим? Столько тревоги... это... хмм... у меня самого есть внуки... Все будет гораздо хуже, чем казалось. – Он повернул голову и посмотрел на меня. – Правительство мертво, вы это понимаете, – все те люди, с которыми мы сегодня разговаривали? Они плывут по реке брюхом вверх, им нельзя доверять... Эти люди, хмм... Простите, бывает, когда я пью... Силы слишком большие, почему британский фунт и был раньше валютой всех торговых наций. А-хм! – Разрозненные лучики света скользили по складкам его обвисших щек. – Люди говорили, что фунт будет безраздельно править пятьсот лет. Он продержался пятьдесят. Потом доллар. Никто не думает о китайцах, на что они способны...
Он снова замолчал. Шли минуты. Наконец поезд скользнул под землю, в Манхэттен, остановился, и мы сошли. Эскалатор был сломан, так что пассажиры в изнеможении тащились вверх как паралитики, с бессознательной четкостью обходя вонючую женщину лет пятидесяти с несколькими болячками на щеке, лежавшую на цементе. Ее не сочетающиеся между собой юбки задрались, открывая отвратительную картину.
– Вот она, Америка сегодня, – проворчал Президент.
Я замедлил шаги, подстраиваясь под него. Мы нашли его личный автомобиль, дожидавшийся его у вокзала. Оказавшись в полумраке, Президент взял пульт и включил экран. Он прокрутил алфавитный список компаний, добрался до Корпорации, проверил цену ее акций на момент закрытия биржи. Она увеличилась на три пункта, что было заметным скачком. Любой владелец, скажем, тысячи акций Корпорации сегодня лег спать, став богаче на три тысячи долларов, ничего не сделав. Возможно, кто-то скупал акции, ожидая сделки с «Фолкман-Сакурой». Или просто какой-то крупный официальный инвестор решил, что наступил удачный момент, чтобы сыграть на акциях Корпорации. Однако Президента это, похоже, не заинтересовало, и, отключив экран, он нагнулся к водителю, чтобы сказать ему несколько слов.
– Сейчас будем, сэр, – ответил тот, исполнительно кивнув.
Большой автомобиль свернул к центру города на одну из авеню, набрал скорость и был подхвачен яркой рекой такси. Мы мчались мимо корейских лавок, мимо витрины зоомагазина, где щенята отчаянно царапали стекло, мимо служащих из офисов, припозднившихся с возвращением домой, и длинной очереди в кинотеатр, стоящей под яркими огнями козырька.
– Это – наш, – пробормотал Президент, указывая на рекламу фильма.
А потом мы остановились у частного клуба и вышли. Президент оставил плащ в машине. Водитель отъедет чуть дальше, запрет двери и будет дремать.
– Лэкли устроил вечер, – сказал Президент, имея в виду нашего представителя в Ситибанке, которому Корпорация была должна восемьсот миллионов долларов. – Кое-какие ритуалы положено соблюдать.
Войдя в мраморный вестибюль, он стряхнул с себя усталую сонливость и снова ожил, игриво улыбаясь хозяйке вечера, яркой женщине лет шестидесяти, которая, по слухам, когда-то спала с Джоном Кеннеди. Президент вежливо прошел в зал, раздавая улыбки и обмениваясь рукопожатиями. На женщинах были яркие камни, на мужчинах – дорогие ботинки, но богатство не так бросалось в глаза, как пять лет назад. Несмотря на веяния времени, присутствующие много пили. Мне не хватало Лиз. Будь она здесь, она взяла бы меня за руку. Лиз провела юность, разделывая живых омаров в отцовском ресторане. Она прошептала бы мне: «Джек, давай сбежим отсюда, пока не стало страшно», – и мы бы пошли благодарить хозяина дома. А потом, в такси, сплетничали бы всю дорогу домой и моя рука лежала бы под пальто у нее в промежности. Я взял с бара бокал, а когда обернулся, Президент уже сидел среди гостей на ампирном диване ценой в шестьдесят тысяч долларов – с резными ручками, толстыми, как стволы деревьев, и подушками, мягкость которых была сравнима с крабовым суфле, подававшимся на серебряном подносе. Я изобразил на лице должную степень удовольствия и начал вести обычные разговоры. Женщины были красивыми и удивительно неинтересными, и я выскользнул в поисках телефона, надеясь, что Долорес позвонила и оставила мне сообщение. Я набрал свой номер и ввел код для считывания сообщений с автоответчика. Я не услышал ничего, а мне хотелось услышать голос Долорес, хотелось... Мне хотелось ее трахнуть. Наверное, это правда.
Когда прошел требуемый правилами вежливости час, Президент сделал мне знак, что готов уйти. Когда мы вернулись в лимузин, он проинструктировал водителя так быстро и небрежно, что я понял: он назвал адрес, который водителю был хорошо знаком. Пять минут спустя мы остановились перед многоквартирным домом и вышли.
– Когда-нибудь здесь бывали? – спросил он, шагая впереди меня.
– Нет.
– Но адрес вы узнали.
Я посмотрел на номер на полосатом навесе:
– Нет.
– Вы правда не знали об этом месте?
– Не знал.
Похоже, он остался этим доволен.
– Ну, тогда позвольте старику кое-что вам показать.
В доме швейцар кивнул Президенту, и мы поднялись на десятый этаж. Когда двери лифта открылись, мы вышли в небольшой и малопримечательный холл и остановились напротив закрытой двери.
– Обычно нужна минута или две, – сказал Президент.
– Для чего? – обеспокоенно спросил я.
Он посмотрел на меня. «Не говори глупостей», – подумал я.
– Чтобы нас впустили.
– А откуда там узнают, что мы здесь? Им снизу позвонят?
Его глаза смеялись.
– Узнают.
В эту секунду дверь открылась, и нас встретила привлекательная рыжеволосая женщина в шелковом халате. Она провела нас в небольшую гостиную, которая своим дорогим и элегантным убранством напоминала комнату для ожидания в закрытых банковских отделениях на Парк-авеню. Старинные английские часы пробили одиннадцать. Президент чуть заметно покачивался, а на его лице я прочел нетерпеливую жажду. Он закурил, не потрудившись найти пепельницу.
– Мне нравится ваш сегодняшний галстук, – сказала женщина с британским выговором. Они улыбнулись друг другу, а потом она нажала несколько кнопок на телефоне, что-то прошептала в трубку, выслушала ответ и спросила: – Вы хотели бы, чтобы к вам сегодня присоединилась мисс Наджибулла или мисс Чунхавен?
– Мисс Чунхавен.
– А джентльмену, сэр?
– Я предположил бы, что мисс Наджибулла скрасит его вечер.
– У него есть какие-нибудь... пожелания?
Президент повернулся ко мне:
– Какие-то пристрастия, которые вам хотелось бы удовлетворить, Джек?
Я все еще пытался сообразить, что происходит.
– Нет, – ответил я, чтобы не рисковать.
– На ваш счет? – спросила женщина.
– Безусловно, он мой гость.
– Он новый гость?
– Уверен, что все будет нормально.
– Мы будем следовать обычному порядку, конечно. – Она тепло улыбнулась мне, а затем повернулась к Президенту. – Обычный конверт в комнате?
– А-а-а, да, – ответил Президент. – И я примерно час назад переключился на ром, так что лучше пусть будет и он.
Женщина исчезла. Теперь я понял.
– Всех новеньких проверяют, – объяснил Президент. – А девочек проверяют каждую неделю. Но они в порядке.
Его отношение вызвало у меня раздражение. Я сомневался в том, чтобы кто-то из его знакомых умер от СПИДа, для него это была абстракция. Но не для меня. Я потерял уже полдюжины однокурсников. И больные СПИДом заполнили подземку, прося милостыню.
– Как я могу быть уверен? – спросил я. – Я хочу сказать, всем известно, что проститутки...
– Можете быть уверены.
– Почему?
– Потому что, – ответил он с гордостью богача, – это, наверное, самый дорогой бордель Америки.
Нас провели в устланную ковром раздевалку, где оказалось около тридцати широких шкафчиков с двумя отделениями, вроде тех, которые устанавливают в раздевалках для спортсменов-профессионалов. На каждом была небольшая медная табличка с выгравированными инициалами, и в каждом, помимо одеколонов, туалетных принадлежностей, гребней и щеток для волос, находились еще махровый халат и несколько полотенец, все – густого красно-коричневого цвета. Напротив каждой кабинки стояло кожаное кресло. В нескольких шкафчиках были аккуратно развешаны деловые костюмы. Появился служащий в белом халате. Президент ободряюще кивнул мне. Служащий увел меня в небольшой кабинет, где попросил закатать левый рукав рубашки. Он протер мне сгиб локтя спиртом и умело набрал в пробирку немного крови, после чего попросил меня подписать бланк согласия на проведение анализа.
