Одним словом, мы скорее действовали как человек с четырехугольным пальцем, чем как человек с остроконечным.
Большой палец, сказали мы, может все изменить. Мы приведем несколько примеров.
Мягкая, расположенная к лени рука, имея длинный первый сустав большого пальца – волю, будет работать, не любя работы и даже более, если нужно, больше чем другие, вследствие долга. Лопатообразная рука, имея большой палец короткий, сделается нерешительной, она все будет пробовать, ничего не кончая; ее дурно направленная беспрерывная деятельность станет для нее бесполезна; она будет нежна, любезна, экспансивна, что совершенно противно ее инстинктам. Но если у нее сильно развита логика, эта нерешительность прекратится. Вследствие чувствительности короткого большого пальца она будет видеть быстро, а логика восторжествует над нерешимостью; она пойдет наверное и ее освещенная деятельность принесет ей успех.
Материальный порядок, второй узел пальцев, вместе с логикой, вторым суставом большого пальца, при твердой руке – деятельности, неизбежно приведет к счастью.
Философский узел дает стройность идеям и в особенности в искании причин, которые есть следствие.
Логика и философский узел в соединении сделают человека сильным, если только слишком развитый корень короткого, большого пальца или слабая воля не увлекут его в глубокую пропасть. Он пойдет, но пойдет, зная куда, и во всяком случае у него есть всё, чтоб остановиться вовремя.
Большой палец многими старинными хиромантами посвящен Венере и Марсу; и тогда он – жизнь: любовь и борьба.
В настоящую минуту мы здесь остановимся. Можно было бы до бесконечности умножать и разнообразить эти примеры, и читатель знал бы так же хорошо, как и мы, как вывести из них следствие; во всяком случае, позже мы возвратимся к хирогномии, когда займемся хиромантией, ее дополняющей. Эти две науки, так же как френология и физиогномика, всегда в совершенном согласии между собой, вследствие самой простой причины: они имеют одну и ту же исходную точку: звездную жидкость.
Бальзак был совершенно прав, когда говорил в «Братце Понсе»: «Одна из величайших наук древности о звездном магнетизме исходит из сокровенных наук, подобно тому, как химия вышла из печи алхимиков. Черепознание (cranologie), физиономика, неврология произошли одинаково оттуда же; и знаменитые воссоздатели этих наук в новом виде сделали только одну ошибку, свойственную всем изобретателям, приведя в систему одиночные, изолированные явления, рождающая причина которых еще убегает от анализа».
Приведем еще одну цитату из книги д'Арпантеньи, которая как будто резюмирует и объясняет и его и нашу системы:
«Быть может, вы замечали, – говорит он, – что наклонность к земледелию и садоводству приходит к нам вместе со старостью. Эта склонность, вначале слабая, мало-помалу увеличивается и развивается полнее при ослаблении способностей нашего воображения; и это тогда, когда руки наши, покрытые морщинами, как бы окостенелые и сделавшиеся нечувствительными, представляют верное изображение оскудения нашего разума, – это тогда, когда с особенною силой господствует страсть возделывать землю.
Мы обычно становимся менее доверчивыми и более последовательными, более точными по мере большого развития узлов наших пальцев».
Мы здесь даем описание руки д'Арпантеньи, сделанное с помощью его системы. Мы объясним его вкусы и привычки, прилагая к изобретателю начала его же метода. Мы могли бы пойти гораздо далее, вопрошая хиромантию, но всякая вещь хороша на своем месте.
В столь отвлеченной науке мы не можем быть совершенно ясными иначе, как идя шаг за шагом и давая заключение после отдельных этюдов каждой из ветвей искусства.
Рука д'Арпантеньи особенно замечательна по своей редкой красоте: ее длинные и весьма остроконечные пальцы придают ей чрезвычайное изящество и, благодаря логике и философскому узлу, они доставляют ему полезные качества их расы.
Мы не имеем надобности говорить о вдохновениях профессора: уже открытие им системы есть достаточное доказательство. Привлеченный своими продолговато-остроконечными пальцами к любви формы, он питает поклонение прекрасному в искусстве, поэзии, в трудах воображения; его вкус тонок и изящен, но увлекаемый иногда его прелестью к тому, что ласкает взоры и слух, он иногда пускается в изыскания. Как бы беспрерывно не был он удерживаем своей обширной логикой, которая дает ему также уважение истины и простоту, природа пальцев время от времени иногда берет верх. Он хорошо говорит, пишет умно, прелестно, его стиль никогда не бывает низким и возносится иногда до блистательных вдохновений, которые однако не находятся более в согласии с тем веком, в котором мы живем – с веком печально-материальным.
Он мало придает значения своему происхождению; он прост, а между тем ищет высшего общества, прекрасные манеры которого он вполне усвоил. Вся его личность сияет врожденным аристократизмом и он приходит в ужас от вульгарных людей. Разговор его прелестен, всегда поучителен и по временам блестит остроумными словами, но без претензий.
Остроконечные пальцы увлекли бы его в религию, но философский узел заметно делает его скептиком; он имеет аспирации, против которых непрерывно борется и иногда даже с горечью. Порой он раскаивается в своих тайных порывах, в которых не хочет дать себе отчета.
Только с остроконечными пальцами он имел бы вдохновения своей системы, но неопределенные, беглые, и не мог бы сделать им приложения. Философский узел, который дает способность к изысканию причин, объяснил ему то, что нашептывало воображение; логика явилась воодушевить его и сделать глубокие заключения.
Несмотря на остроконечные пальцы, скромность его прелестна, и он почти удивляется, когда говорят ему, что он открыл великую вещь.
Но философский узел, конечно весьма полезный, имеет также важные неудобства. Он делает, как известно, независимым, и любовь к независимости, которую он ощущает, довольно дурно приложимая к военной карьере, помешала д'Арпантеньи достигнуть той степени, на которую давал ему право его разум.
Пальцы его, оставшиеся гладкими, вследствие отсутствия узла материального порядка, в широкой степени дав ему все качества артиста, естественно не могли ему посоветовать устройства и экономии, которых они ужасаются. Но утолщаясь к основанию они принесли ему наклонность к чувственным удовольствиям и сделали для него жизнь столь же сносной, сколько и возможной, предлагая ему только наклониться, чтоб один за одним, и без строгого выбора, подбирать все цветы, которые встречаются на жизненной дороге.
Мягкость рук прибавила к его чувственным наклонностям прелесть разумной лени.
Д'Арпантеньи сладострастно ленив, и, быть может, отсюда – это равнодушие к успехам в свете, к знаменитой репутации, которою он должен бы был обладать; отсюда это отвращение к своим исследованиям, спорам, к своим академическим битвам, всегда сохраняемым для изобретателя. Дорога его шла при полном солнечном свете, – он предпочел идти в тени, и без своего первого сустава большого пальца, довольно широкого, который придает ему известное упрямство, быть может, он там оставил бы и свою систему, не столько из боязни беспокойства и интриг, сколько из презрения к человечеству.
Д'Арпантеньи имел, таким образом, все, что составляет изобретателя: остроконечные пальцы, получающие божественное вдохновение, большой скептицизм, который его разбирает и исследует, и логику, которая наконец принимает это вдохновение, холодно рассуждая, что есть верного в стремлениях пальцев и в сомнениях. Его длинные пальцы, вследствие мелочности, даваемой ими, служили ему в его изучениях, заставляя заботливо исследовать его систему в самых мелочных подробностях.
Но то, что служит полезным качеством при отыскании системы, может стать недостатком при ее приложении в общепонятном виде. Д'Арпантеньи, не имея распределяющего порядка четырехугольных пальцев, а также материального порядка, заключающегося во втором суставе пальцев, позволил себе отдаться прелестям описательства, прелестям цитат, прелестям науки. Увлекаемый своим философским умом, он на каждом шагу находит предметы для размышлений, восхитительных и в высшей степени интересных для читателей, а также, быть может, и для него самого, потому что он часто теряет из вида свою исходную точку, к которой он возвращается с сожалением, как к вещи слишком положительной, и снова отдается всем фантазиям своего прекрасного воображения. Его большой палец также остроконечен (довольно редкая форма) и еще более увеличивает могущество его созерцателя, но он довольно длинен для того, чтобы дать ему известную силу сопротивления, недостаточную, однако, для восторжествования над философским равнодушием, которому он очень охотно отдает право господства. Единственно это помешало нашему изобретателю сделаться предводителем секты; из своего учения он сделал блистающий перстень, но никогда не думал сделать корону. С одной логикой, которая в нем гораздо сильнее стремлений воли, с одним философским узлом, который срывает с их богатого вышитого плаща все величие мира, он естественно пришел к тому убеждению, что наука слишком благородна, слишком величественна, и слишком горда, чтобы сделать из нее служанку честолюбия.
