Лаир. А если мы встретим англичан, которым тоже по душе все эти славные запахи, что тогда?
Жанна (весело). Врежемся, приятель, в их ряды и начнем рубить. Мы с тобой здесь для этого!
Молчание.
Лаир. Мадам Жанна, а мадам Жанна, если верно, как вы говорили, что дураки прямо в рай идут, так ведь глупее англичан никого на свете нету…
Жанна. Ясно, и они туда попадут! А ты что думал? (Вдруг кричит.) Стой!
Они останавливаются.
Видишь, вон там три англичанина, заметили нас. Улепетывают! Нет! Обернулись, поняли, что нас только двое. Несутся сюда. Боишься, Лаир? Я-то в счет не иду, я-то ведь только девушка, даже шпаги у меня нет. Пойдешь на них все-таки?
Лаир (с радостным ревом, потрясая своей шпагой). Еще бы нет, в бога… в душу!.. (Бросается в атаку и кричит небесам.) Я ничего но говорил, слышишь, милостивый боже, я ничего не говорил! Не обращай внимания… (Врезавшись в гущу трибунала, гарцует, атакует, раздает шпагой удары направо и налево. Продолжая драться, исчезает в глубине сцены.)
Жанна (стоя на коленях). Он ничего такого не сказал, господи! Ничего плохого не сказал! Он добрый-предобрый… Добрый, как Ксентрай… Такой же добрый, как любой из моих солдат, которые убивают, насилуют, грабят, богохульствуют… Он такой же добрый, как твои волки, господи, те волки, которых ты сделал невинными… Я за всех них в ответе! (Погружается в молитву.)
Вокруг нее снова собираются судьи, сцена освещается.
(Подымает голову, видит их и, как бы вырванная из своих грез, восклицает.) Мой Лаир! Мой Ксентрай! О, последнее слово еще не сказано. Вот увидите, они оба придут и освободят меня и приведут с собой три, а то и четыре сотни верных копий…
Кошон (тихо). Они подошли, Жанна, к воротам Руана, хотели узнать, сколько англичан в городе, а потом ушли…
Жанна (в замешательстве). Ох, ушли?.. И не дали боя?
Молчание.
Ну, конечно же, пошли за подкреплением! Ведь это я сама втолковывала им, что не следует бросаться в атаку очертя голову, как при Азенкуре.
Кошон. Они ушли на юг к Луаре, где Карл, уставший от войны, распускает свои войска и намерен заключить любой договор, лишь бы сохранить хоть огрызочек Франции. Они никогда не придут, Жанна!
Жанна. Неправда! Лаир придет, пусть даже не будет ни одного шанса на победу!
Кошон. Твой Лаир теперь просто главарь банды, и он продался вместе со своим отрядом другому государю, прослышав, что твой собирается заключить мир. Как раз в эту самую минуту он шагает к Германии в расчете пограбить еще одну страну, — видишь, как все это несложно.
Жанна. Неправда!
Кошон (встает). Разве я хоть раз солгал тебе, Жанна? Это правда. Зачем же тогда ты хочешь жертвовать собой ради тех, кто тебя бросил? Как это ни парадоксально звучит, единственно, кто еще пытается спасти тебя, — это мы, твои давние враги и твои судьи. Отрекись, Жанна, ты упорствуешь ради тех, кто тебя предал. Вернись в лоно нашей матери церкви. Смирись перед ней, она возьмет тебя за руку и подымет. Убежден, что в глубине сердца ты по-прежнему остаешься ее дочерью.
Жанна. Да, я дочь церкви!
Кошон. Доверься же безоговорочно своей матери, Жанна! Она взвесит тяжесть твоих заблуждений и тем освободит тебя от мучительного долга взвешивать их самой, тебе больше не надо будет ни о чем думать, ты отбудешь свое наказание — тяжелое ли, легкое ли — и пойдешь себе с миром! А ведь ты, должно быть, очень нуждаешься в покое и мире?
Жанна (после молчания). Во всем, что касается веры, я доверяюсь церкви. Но ни за что я не отрекусь от содеянного мною.
Движение среди священнослужителей.
Инквизитор (взрывается). Теперь вы сами видите, святые отцы, человека, поднявшего голову! Понимаете теперь, кого вы судите? Неужели эти небесные голоса оглушили и вас также? Вы упорно пытались обнаружить уж не знаю какого дьявола, спрятавшегося там, за ними… Как бы мне хотелось, чтобы там и впрямь оказался только дьявол! Суд над ним был бы недолог. Дьявол — наш союзник. В конце концов, он бывший ангел, он из наших. Как бы он ни богохульствовал, ни оскорблял, пусть бы даже ненавидел бога, он и этим лишний раз доказал бы свою веру. Зато человек, человек, казалось бы, такой мирный, которого насквозь видно, пугает меня в тысячу раз сильнее. Смотрите на него, скованного, обезоруженного, покинутого своими и уже не слишком уверенного, что эти замолкшие голоса действительно вещали ему, ведь так, Жанна? Рухнул ли он наземь, моля господа вновь взять его в руци свои? Молит ли он хотя бы, чтобы голоса зазвучали вновь, указуя ему путь? Нет. Он отворачивается, он противостоит пыткам, унижениям, ударам, он, низринутый до положения жалкой твари, валяющейся на сырой подстилке своего узилища, он подымает глаза к этому непобежденному образу самого себя… (громовым голосом) ибо это и есть его единственно истинный бог! Вот чего я боюсь! И он отвечает, — повтори, Жанна, тебе же до смерти хочется повторить: «От содеянного мною…»
Жанна (тихо)…никогда не отрекусь.
Инквизитор (повторяет, содрогаясь от гнева). «От содеянного мною никогда не отрекусь»! Слышите эти слова, которые все они твердят на кострах, на эшафотах, в камерах пыток, всякий раз, когда нам удастся схватить одного из них? Слова, которые они будут повторять еще века и века с тем же бесстыдством, ибо никогда не кончится охота за человеком… Как бы могущественны ни стали мы со временем и в какой бы форме это могущество ни проявлялось, как бы ни давила Идея всей своей тяжестью на людей, какой бы жестокой, четкой и изощренной ни была ее организация и ее полиция, всегда пребудет охота за человеком, за человеком, который ускользает от наших сетей, которого мы наконец изловим, которого убьем и который еще раз унизит Идею, достигшую высоты могущества, унизит просто тем, что скажет «нет» и не потупит глаз. (Цедит сквозь зубы, с ненавистыо глядя на Жанну.) Дерзкое отродье! (Поворачивается к трибуналу.) Есть ли необходимость продолжать допрос? Спрашивать ее, почему она бросилась с башни, где была заточена: хотела ли бежать или надеялась разбиться до смерти, вопреки заповедям божьим? Почему покинула отца и мать, надела мужское платье и не хочет его снять вопреки канонам церкви? Она ответит вам, как обычно отвечает человек: «То, что я сделала, я сделала. Это мое. Никому не дано отобрать этого от меня, и я не отрекусь от него. Все, что вы можете, — это убить меня, заставить кричать что угодно под пытками, но заставить меня сказать „да“ — вот этого вы не можете». (Кричит.) Так вот, святые отцы, мы обязаны научиться тем или иным способом — чего бы это ни стоило человечеству — заставить человека сказать «да»! Пока останется хоть один несломленный человек, Идее, если даже она господствует надо всем и уже перемолола всех остальных, — все равно Идее угрожает гибель. Вот почему я требую, чтобы Жанну отлучили от церкви, извергли ее из лона церкви и передали в руки светским властям, дабы они покарали ее… (бесцветным голосом добавляет обычную формулировку) обратившись к ним с просьбой ограничить свой приговор смертью с отсечением членов. (Поворачивается к Жанне.) Это, конечно, будет ничтожная победа над тобой, Жанна, но наконец-то ты замолчишь. Пока что мы не нашли более верного способа. (Садится среди общего молчания.)
Кошон (мягко). Мессир инквизитор первым потребовал твоего отлучения от церкви и применения пытки, Жанна. Признаться, я боюсь, что того потребует и мессир Фискал. Каждый из нас вынесет свое суждение, а решать буду я. И прежде чем отсечь и отбросить прочь загнивший член, другими словами, тебя, — твоя матерь святая церковь, для коей заблудшая овечка дороже всех прочих — не забывай этого, — в последний раз заклинает тебя. (Подает знак рукой.)
Какой-то человек выступает вперед.
Знаешь этого человека, Жанна?
Жанна оборачивается, она вздрагивает от ужаса.
Это главный палач Руана. И если ты не хочешь вручить нам свою душу, дабы мы спасли ее, ты попадешь сейчас в его руки. Готов ли костер, мэтр?
Палач. Готов, монсеньер. Костер приказали сложить выше обычного, чтобы девушку было отовсюду хорошо видать. Одно для нее будет мучительно: я не смогу ей помочь — слишком уж высоко, не дотянешься.
