– Что ж, жена, ты как хочешь сына называй, но для всех остальных Владеем царевич будет, – сказал своё слово царь–батюшка и передал сына нянькам. С сожалением передал, так бы и смотрел на него день–деньской, на круглое личико, на носик махонький, да на щелочки глаз под чёрными бровками. Няньки тут же своим делом занялись, а царь приступил к делам государственным – велел пир на весь мир закатить, и перво–наперво приказал кабанчика того ретивого изловить да зажарить, дабы перед глазами у царицы не маячил. Глядишь, может и позабудет, перестанет называть сына свинским именем.
Поскакали гонцы к соседям ближним и дальним, на праздник приглашения доставить, и про Власия не забыли. Отправили ему с птицами весть. Вот уж стали гости прибывать, а сына приёмного всё нет и нет. Попусту Вавила Домовика просьбами одолевал, в который раз просил с птахами письмо Власию в Ирий отправить. Не доходили ни просьбы, ни письма до адресата. Причина у царя Вавилы для такой настойчивости имелась веская, вот и ходил он по горнице, заложив руки за спину, словно зверь в клетке, всё ответа ждал.
– Ну што? Принесли письмо? – вопрошал он каждые пять минут у Домовика.
– Нет есчо, – спокойно отвечал царю старый домовой, не отвлекаясь от штопки валенка.
– Да как такое быть может? Отца родного игнорировать, да брата новорожденного – не было ещё такого в Лукоморье!
– Ну, всё когда–нибудь впервые бывает, ибо иначе ничего бы и не было, – глубокомысленно отвечал Домовик, прилаживая заплатку на второй валенок, – глядишь, создаст прецедент.
– Да плевал я на эти твои прецеденты! – И царь Вавила плюнул в сердцах, да вот незадача: в нервном возбуждении не заметил он, как второй раз плевок в деревянного идола, изображающего Рода Светлого угодил – в аккурат промеж глаз шлёпнулся. Оплошность эта имела далеко идущие последствия. Неприятности не замедлили сказаться, уже утром боги царя обратной связью порадовали.
Утро в Лукоморье для многих тягостным было, мед хмельной на пиру рекой лился, столы ломились от кушаний, а потом, как издревле у лукоморцев водится, песни до утра пели. Не удивительно, что с утра на белый свет многим и смотреть не хотелось. Многим, но не царю Вавиле. Он без мёду хмельного пьян был – от счастья. Оставив народ пировать, сам улизнул в горенку, где люлька механическая мерно покачивалась, а в люльке царевич Владей спал, носиком сопел, губками причмокивал во сне. Долго Вавила сыном любовался. Всю ночь бы просидел так, да няньки прогнали, велели идти гостей развлекать.
Вернулся царь–батюшка к столу праздничному, смотрит – гости уж сами развлекаются: кто под столом, а кто и лицом в салате. Велел он дружинникам захмелевших по постелям разнести, а кому одеял да подушек не хватит, тех на сеновале с комфортом устроить. Постоял немного, поглядел, как приказ его выполняется, да заскучал. Спать не тянуло, хоть и глаз не сомкнул. Подумав, решил он прогуляться.
Рассвет только–только забрезжил, но тепло уж по–летнему, воздух терпкий, ароматный, а роса тёплая, что молоко парное. Соловьи поют, заливаются, душу радуют. Решил Вавила, пока Городище спит, прогуляться по траве босиком – детство вспомнить. Вышел он на улицу, и огородами, короткой дорогой, на луг направился. Шёл, улыбался, душа от радости пела. Вот ведь как, думал Вавила, вчера молнии гремели, будто буря страшная надвигается, а сегодня теплынь, благодать. Решил царь, что это боги рождению царевича радовались, ведь огонь небесный понапрасну с неба падать не будет. Полыхнула молния так, что люди – те, кто после пира на ногах стоять мог – на улицу высыпали, на чудо подивиться.
Думая о явлении небесном, царь–батюшка не заметил, как до луга дошёл. Трава по пояс, цветы росой украшены, восходными лучами позолочены – красота! Вавила руки раскинул, желая весь свет обнять, да вдруг вспомнил, как ребёнком был и вот с этого же места под горку скатывался. Не думая о царском авторитете, на траву улёгся и ну с горки колбаской катиться. Озорство, конечно, но порой от таких детских забав и старому человеку удаётся не то, что молодость вспомнить, а порой и десяток–другой лет с себя скинуть.
– Э–эх!!! – радуясь, закричал Вавила, да тут в яму–то и рухнул.
Откуда разлом в земной коре появился, даже думать не надо – не зря ночью молния в землю била. Беда в том, что царь и предположить не мог, как на лугу, каждый сантиметр которого он самолично исходил, может что–то измениться. А когда в яму сверзился, так уже не до предположений было – полетел вниз, в бездну земную, аж в самые Тартарары!
Просыпалось Городище после пира трудно, но коровы мычат, куры голодные дурниной орут, свиньи некормленые истерику натуральную устроили – тут не поспишь. Хозяйство, оно догляду постоянного требует. Потихоньку раскачался народ, к делам своим обычным приступил. Слабо, с перебоями, застучали молотки в кузнице. Перезвон неровный, то и дело молотобоец с ритма сбивался, тоже вчера на пиру перебрал. Раз, другой из стороны в сторону качнувшись, скрипнуло мельничное колесо. Коров потихоньку в стадо собрали, пастуха водой колодезной для протрезвления окатили да на лошадь взгромоздиться помогли. В общем, кто как мог, так силы жизненные и восстанавливал.
И в тереме царском уже движение наблюдалось: дружинники начали тренировки, решили размяться, хызрыр по степи погонять; мамки да няньки с царевичем Владеем носиться принялись, как с торбой расписной; воевода Потап гостей иноземных квасом уже отпаивал да молоком холодным. Испанские гости кое–как глаза продрали, давай восвояси собираться, а вот Ахмедка, представитель хызрырской делегации, тот не торопился.
Приехал Ахмедка в Лукоморье с плохой вестью. Вчера передать её не успел, оправдываясь перед собой тем, что не хотел праздник людям портить, сообщать о смерти Урюка Тельпека, родного брата царицы. Кызыма мимо него к конюшням пронеслась, он и не понял, что мелькнуло, а кому другому рассказать побоялся. Но, если как на духу сказать, то была у Ахмедки того корысть большая, вот и надумал он царице лукоморской, Кызыме, по совместительству ещё и сестрой князя их умершего бывшей, вовсе ничего не говорить. Лежал Ахмедка на лавке, за сборами испанцев наблюдал да за суетой утренней, и думал – какую он выгоду может получить из плохой вести для себя лично? Если, конечно, сумеет преподнести горестные новости так, чтобы головы не лишиться. В хызрырских степях закон много веков назад приняли, да за давностью отменить забыли: вестнику, принёсшему плохую весть, голову рубили. Зная характер Кызымы, не сомневался Ахмедка, что только вымолвит слово–другое, как тут же сестра князя Урюка Тельпека саблю выхватит. Задача у посла хызрырского тяжёлая, вот и решил он посмотреть, подумать – может, что и выйдет путное.
Тут переполох поднялся – с ног сбились, царя разыскивая. Всё Городище обежали, нигде нет Вавилы.
– Да что ж он, сквозь землю провалился? – Всплеснула руками Василиса Премудрая.
– Вот ты умна, сестрица, а глупости порой лучше меня придумываешь, – упрекнула её Елена Прекрасная. – А ежели в недобрый час молвила, да слово твоё сбудется?
– Дело говоришь, красавица, – вмешался в их беседу Домовик, – слово – оно под собой основу прочную должно иметь, ибо слова свойство имеют – сбываться.
Тут к домовому мышка подбежала да пропищала что–то.
– Беда стряслась! – закричал он. – Царь батюшка во чрево земное сверзился!
Царица Кызыма, услышав дурную весть, не обмерла, не села там, где стояла, как любая другая баба бы сделала. Степной породы женщина, кровей горячих, а потому и отреагировала не по–нашему. Спокойно смотала верёвку длинную, на плечо повесила, другую – аркан волосяной – на пояс прицепила, лук со стрелами приладила за спиной, сабельку кривую покрепче к бедру приторочила, да в конюшню прошла. Там уж суета, дружинники коней седлают, воевода зычно команды налево–направо раздаёт, бойцов своих поторапливает. Ну, царица седло брать не стала, вскочила она на коня да впереди воеводы Потапа и лукоморской дружины понеслась к месту происшествия.
