– Тьфу, кислятина! Эх, сейчас бы яблочек с молодильного дерева.
– Да что ты, братец, это ж экзотический фрукт, а потому должон ты глаза закатить да восхититься вкусом. И повздыхать от восторга не забудь!
– Не тянет меня на новизну, как–то домашние фрукты вкуснее будут. Сколько мы уж здесь отираемся?
– Да кто ж считает–то? То ли нам, богам, о времени беспокоиться? Да у нас времени, как грязи, черпать – не перечерпать! Ты вот на, винца латынского хлебни. Букет оцени, посмакуй.
Взял Услад у брата тёмную бутыль, оплетённую лозой, отхлебнул глоток и скривился:
– Да разве ж то питьё? Вино оно али не вино, а всё одно никаким букетом тут и не пахнет. И супротив нашей сурицы эта кислятина и рядом не стоит.
– Это ты верно речёшь, Услад. Эх, жаль, что сурица кончилась.
– Послушай, братец, я вот как–то раньше не задумывался, а откуда она вообще берётся, сурица наша? Ведь выпьешь бочку, выпьешь другую, а тут же глядь – снова до краёв полные.
– Ты что, и вправду не знаешь? – удивился Ярила. Он на локте приподнялся, взъерошил пятернёй кудри, соломинку из волос выудил, воткнул меж зубов, пожевал. – Эх, вот есть в Пекельном царстве источник живительный, неиссякаемый. И бьёт в нём сильной струёй сурица крепчайшая. Выпить до дна источник этот всем миром невозможно, ибо мир весь кончится, а сурица хмельная останется, токма крепче ещё станет. Вот помрут все, а она, зараза неистребимая, останется! И зреть будет, пока новые охотники испить не народятся. Вий, князь Пекельного царства, единолично тем источником распоряжается. Говорят, будто он и моется в сурице, и парится, и пьёт её. Пропитался уже сурицей насквозь, оттого и спит без просыпу, потому как пьян без просыху – и так века напролёт. А придумал да обустроил источник этот Вий, дабы значит мучить души заблудшие, которым в Ирий пути нет. Тем людям наказание полагается, какие живя на земле, трезвостью пренебрегали и во хмелю пребывали чаще, нежели в здравом уме. Души эти в источнике и купаются, и пьют её, родимую, прямо из фонтана, али в водоём заходят, а насытиться ею не могут. Да что там насытиться, они не то что захмелеть, даже вкуса почувствовать не в состоянии. Сидят, бедняги вокруг, да плачут от бессильной злобы, да неудовлетворённого желания.
– Эт правильно, желания удовлетворять надобно, что я и сделаю. – Услад встал, за дерево заступил. Потребности естественные справляет, а сам говорит:
– Не знаю, что ты в этом вине нашёл, может и есть в нём какой букет, да только шибко он по малой нужде бегать заставляет. Я вот что скажу, Ярила, всё ж мы за книгой Голубиной отправились, а ещё и не приступили к поиском той девки Маринки, в чьих поганых руках она сейчас содержится. Не слишком ли медлим, брат?
– Да что ты разнылся, братец, словно девка красная? – Ярила надкусил свой апельсин, не разделяя его на дольки, от кислого сока челюсти свело, но он не подал виду, проглотил. – Я уж подозревать начал, Услад, тебе что, не терпится брак свой с Усоньшей Виевной, лебедью чёрной, осуществить?
Услада передёрнуло от воспоминания о скоропалительной свадьбе.
– Да на кой мне эта лебедь твоя свежеокрашенная? Поди, перед зеркалом сидит, белила с лица отдирает, да воет во всю глотку.
– Ну, допустим не моя она лебедь, а твоя. Твоё счастье рогатое, – рассмеялся Ярила. – А по остальному не переживай. Наверняка уж девке Маринке доложили, что мы в её владеньях прохлаждаемся, сама нарисуется, как пить дать.
–Ох, братец, не в добрый час ты Усоньшу вспомнил!
– Не переживай, она уж в царстве Пекельном загорает, смоляные ванны принимает, – успокоил брата Ярила, кивая в сторону дороги:
– Не ошибся, смотри – за нами прислали, будут в гости звать.
Услад из–за дерева вышел, смотрит – и правда, из–за холма выворачивает карета, украшенная цветами и лентами. В сопровождении скачут всадники, одетые в военную форму, но в руках вместо оружия у них барабаны и трубы, лютни и гитары. Остановился праздничный поезд около братьев, самый солидный да нарядный спешился, поклонился и объявил, что их царица, латынская девка Маринка, честь гостям оказывает, на пир праздничный приглашает. Латынец на вид–то представительный, одет парадно, на шапке перо страусинное веется, сапоги так начищены, что ослепнуть можно, а лицо у слуги Маринкиного тёмное, словно гложет что душу, поедает изнутри. И глаза недобрые, застывшие, будто мёртвые.
– Ох, не нравится мне приглашение, – прошептал Услад, – как бы боком не вышло. Как бы нам с тобой, брат, не стать на том пиру главным блюдом. Не поеду я с ними.
– Перестань ныть, Услад. Мы им такую шутку учиним, что век помнить будут. А съесть нас силёнок не хватит – подавятся, чай боги мы.
– Нет, Ярила, недоброе тут творится, ты что, сам не видишь – не живые они. Не поеду, и всё!
Так бы, может, и отговорил бесшабашного брата Услад, другой бы какой способ отыскали, чтоб книгу Голубиную у девки Маринки, чернокнижницы и охальницы, отнять, да вдруг выглянула из придорожных кустов знакомая морда. Услад как увидел рыло свиное да глазки косые своей супруги, Усоньши Виевны, так первый в карету запрыгнул. Ярила следом вскочил, смеясь во всё горло, будто разум потерял. Поезд праздничный тут же тронулся, но не по земле поехал, а по воздуху. Кони резво бежали, колёса у карет крутились, а дороги под ними не видно. Покидалась Усоньша Виевна из стороны в сторону, повыла, да давай руками воздух ощупывать.
– Ни куда ты от меня не денешься, – рычала великанша, – всё равно от моей руки помрёшь! Мой ты, муж ты мне… Усладу–ууу–шка!!! – Тут лапа Усоньшина наткнулась на камни. – Дорога! – радостно завопила брошенная жена.
Встав на четвереньки, поползла великанша по невидимой дороге, намертво вцепившись в края моста, чтобы вниз не сорваться. Медленно ползла, рогатая голова мелко тряслась, чёрная харя со страху серой стала. Высоты дочка князя Пекельного царства боялась, пуще смерти, ведь под землёй и детство её прошло, и юность. Сейчас же, хоть и страшно было, карабкалась вверх и даже на землю ни разу не глянула – так сильна обида, так велико оскорбление! Одна мысль в голове билась, одно чувство душу жгло, одним желанием горела рогатая великанша: отмстить Усладу, бросившему её после свадьбы.
– Я иду, иду, а как приду, так места от тебя мокрого не останется, Услад ненавистный!
Усладу угрозы Усоньшины не слышны были, да и услышь он их, значения бы не придал. Привезли их с братом на гору, сплошь покрытую лесами. Только леса светлые, деревья в них редко растут, с лукоморскими чащобами не сравнить. С вершины горы ручьи да речушки воды прозрачные несут, весело журчат, со звоном на камешках перекатываются. А среди деревьев дворец стоит, красоты невиданной, но праздничный поезд остановился, не доехав до него.
– Гостям дорогим предлагаем немного размяться, силу богатырскую показать, да поохотиться, – торжественно произнёс главный латынец и, подождав, пока горнисты закончат трубить, продолжил:
– И прочие развлечения уготовлены, а на пир к царице нашей Марине вас по очереди пригласят. Кто зверя первым убьёт, тот первым за праздничный стол сядет, а потом и в тёплую постель отправится.
– А постель, поди, сама девка Маринка согрела? – Хохотнул Ярила, но латынец в ответ на шутку только равнодушно посмотрел на синеглазого бога мёртвым взглядом и махнул белым платком. Тут же появилась сторожка, у коновязи два горячих жеребца стоят, копытами перебирают, а праздничный поезд пропал, будто его и не было вовсе.
Услад с Ярилой прошли в сторожку, а там оружия видимо–невидимо, небольшую армию на войну собрать можно. Другой бы кто удивился, как такой внушительный арсенал поместился в маленьком с виду домике, но богов чудесами не удивишь. Божественные братья сами такие чудеса вытворить могли, что на подобные мелочи и внимания не обратили.
Услад осмотрел оружие, потрогал булаву, взял её в руки, но, передумав, повесил на стену. Снял с крюка лук, осмотрелся в поисках стрел. Глядит, а у другой стены копья стоят, да каких только нет – глаза разбегаются! Бросил он лук, кинулся копья выбирать. А Ярила, напротив, даже думать не стал. Взял рогатину, с какой на медведя ходят и, хлопнув брата по плечу, вышел из сторожки.
