Что-то утащило цесаревича в темноту, и Дафна Флорианская, гений мысли, не иначе, не придумала ничего лучше, чем разыграть спасательную операцию.
При поддержке Лукьяна Хилкова.
С тем же успехом они оба могли просто вырыть в лесу могилу и лечь в нее.
— Это дело взрослых, — сказал дядя Гордея.
И активировал принудительный призыв обладателя браслета.
Только для того, чтобы недоуменно посмотреть на два браслета в своей руке.
Побитых, покоцанных и — невероятно грязных.
После чего, ему пришлось мертвой хваткой вцепиться в Платона Флорианского, вознамеревшегося вернуться в лес иллюзий.
— Я не собираюсь сидеть и ничего не делать, пока Дафнюшка в опасности, — надрывался он. — Она моя сестра!
Гордей Змеев терпеть не мог Платона Флорианского.
Он бы с удовольствием притопил Лукьяна Хилкова в туалете.
Иларион раздражал его одним фактом своего существования.
А Дафна Флорианская и вовсе постоянно выводила из себя, потому что по выражению ее лица всегда легко было прочитать что-то оскорбительное, но — невероятно точное.
И все же.
И все же вся эта ситуация слишком сильно кое-что ему напоминала, и он бы не смог смотреть в глаза своему отражению, если бы по вине Илариона Таврического и Лукьяна Хилкова что-то случилось еще с чьей-нибудь сестрой.
Именно поэтому он перехватил собирающегося в который раз окатить дядю ледяной водой Платона и зашипел:
— Прекрати привлекать к себе внимание.
— Что? — не понял тот. — Мне не до тебя, Змеев, если ты еще не заметил.
У Гордея начинала по-настоящему болеть голова. Кто его за язык тянул? Зачем он в это полез? Но теперь-то уж чего, отступают только неудачники.
Он не дал Платону вырвать из цепкой хватки локоть и неопределенно кивнув на вопросительный взгляд дяди снова пробормотал сквозь плотно сжатые зубы:
— Как ты думаешь, в каком случае твои шансы проскользнуть мимо наставников и охотников жандармерии выше? Наверное, когда они на тебя не смотрят?
Улыбка Платона полностью зеркалила его собственную.
Презрительную, высокомерную усмешку, с которой только на эшафоте стоять и говорить “Я ни о чем не сожалею”.
— А ты у нас теперь в бескорыстные герои записался что ли? Думаешь, я поверю, что у тебя нет скрытых мотивов? Колись, что ты задумал или я сдам тебя твоему драгоценному дядюшке быстрее, чем ты моргнешь.
Гордей наконец отпустил его.
— У меня и правда есть скрытый мотив, — сказал он. — Я собираюсь помочь тебе спасти только твою сестру. Не больше, ни меньше. Обо всех остальных я беспокоиться не собираюсь, а что до Хилкова, то, если повезет, его бы я и вовсе предпочел там оставить.
— Ну это уже не тебе решать.
— Ты за всем не уследишь, Флорианский.
— Мне и не придется. Потому что, когда какая-нибудь тварь цапнет тебя за зад, тебе и правда только о себе любимом беспокоиться и останется.
И, когда все отвлеклись на очередные завывания оголодавшей нечисти, ломящейся в академию, когда у наставников и охотников жандармерии появились другие заботы, когда мельтешащие студенты бегали туда-сюда, толкались, кричали и бросались магическими ударами, которые наносили куда больше урона своим же, они с Платоном Флорианским смогли активировать обратный призыв на его браслете, чтобы очутиться посреди леса иллюзий.
Но прежде, чем воронка телепорта захватила их Гордей прошелся быстрым взглядом по царившему вокруг хаосу и — наткнулся на пристальный, немигающий взгляд Надежды Глинской.
Она стояла в море беснующихся студентов и без какого-либо выражения наблюдала за ними.
Это было очень странно.
Он могла закричать, позвать ректора, привлечь внимание к их побегу, но она ничего из этого не сделала.
Она просто стояла там.
И выглядела очень злой.
Как в тот раз, когда Гордей натолкнулся на нее в библиотеке, и она протянула ему стопку каких-то бумажных талисманов, прося посмотреть, проверить, правильно ли она их составила, словно он в чем-то подобном разбирался, словно ему было хоть какое-то дело, что до ее способностей, что до ее судьбы, а он просто отмахнулся от нее.
Когда она передала ему ножницы, выставив вперед их острые края, когда она подложила ему на стул кнопку, рассыпала зачарованные иглы, разбила стеклянный котел.
Когда став жертвой собственной неуклюжести на одной из лестниц она пыталась ухватиться за него, и только плотный зачарованный шелк его рубашки спас его от ее больно впившихся в руку ногтей.
Прямо как во все те разы, когда ему только чудом удавалось не расцарапаться до крови по ее милости.
От двух переносов подряд его немного тошнило, голова кружилась, а во рту было так сухо, что даже слюну сглотнуть удалось с огромным трудом, но времени на то, чтобы приходить в себя не было.
Свечи вдоль тропы полностью погасли.
Насекомые были повсюду.
Холод пробирал до костей.
Поудобнее перехватив хлыст Гордей вызвал заклинание болотного огня. Это был всего лишь крохотный маленький фокус, которому он научился еще в детстве. Небольшой огонек парящий в воздухе. Который так нравился его сестре, ведь у нее самой совершенно ничего такого не получалось.
— Если я когда-нибудь потеряюсь, — сказала она перед самой трагедией, когда они прятались от нянечки в саду под густым раскидистым жасмином, — ты должен послать его за мной. Чтобы он привел меня домой.
И потом много раз Гордей отправлял его в темноту.
Но мертвым не суждено было вернуться.
— Думаешь, сможем спасти… — задумчиво обратился он к Платону Флорианскому, но так и не смог завершить свою мысль.
— Смотри, как бы по итогу тебя самого спасать не пришлось, — прервал тот.
И он определенно был в каком-то дальнем родстве с воронами.
Потому что он — накаркал.
Глава 20
Когда мы выбрались к реке, пение резко оборвалось, а нашему взору предстал дом госпожи Ехидиной в том виде, в котором его запомнила я, и на сто процентов запомнил Лукьян.
Сомнения в его личности начисто отпали, и мне оставалось только удивляться тому, что с самого начала я не поняла, кто он такой.
Среди всех, кто меня окружал, только он и Платон так сильно у свое время запали мне в душу, что я готова была наплевать на собственную безопасность и сделать что-то, что в тот момент помогло бы им.
Невзирая на последствия.
Именно эти последствия сейчас и били меня по лицу.
И я это вовсе не о коварных ветках.
— Так это ты, — сказала я.
Прозвучало так, как будто бы я наконец после десятков лет поисков нашла убийцу своего хомяка.
Пустыня, кактусы, закатное солнце, револьвер.
Даже обидно, что финальные титры наступили так быстро.
— Видишь тут еще кого-то?
— Я не об этом.
— Ммм, — протянул Лукьян, — тогда да. Да, это я. Я удивлен и глубоко ранен тем, что у тебя настолько плохое зрение, что пришлось целый год щуриться, чтобы разглядеть.
Этого он от Платона понабрался. Точно от него.
— Я не щурилась!
— Это ты так думаешь. А я говорю, что щурилась. Я такой незапоминающийся?
Что именно он хотел услышать?
Что я должна была сказать?
Нет, Лукьян, ты запоминающийся. Настолько, что я годами спать не могла, только о тебе и думала. Где ты, как ты, жив ли ты? Кто ты такой в конце концов и почему в оригинальном романе тебя не было? Там ты умер? А здесь я спасла тебя?
Вместо этого я сказала:
— Тогда ты таким жалким не выглядел.
Лукьян наклонил голову набок, задумавшись.
— Я думал, тебе нравятся жалкие парни.
— Кому могут нравиться жалкие парни?
— Тебе. Это элементарная психология. У тебя есть склонность опекать окружающих, так что тебе, вероятно, комфортнее с кем-то, кто нуждается в защите и поддержке, поэтому…
Я даже вслушиваться не собиралась в то, что он там бормотал себе под нос.
Если Платон нацелился на карьеру патологоанатома, то этот кадр, похоже, планировал стать светилом психиатрии, не меньше.
