— Вот видишь, десять!..
— Ларишка, Ларишка, што она говорит, ашь?..
— Она говорит, десять лет!!!
— Врет, плутовка! Какие дешять! Ей вше тридшать дашь!
— А вот и не тридцать, боярыня Серапея! — обиделась Арина. — А двадцать пять с половиною!
— Какая ражница! Вще равно в девках щидишь ить еще?
— Не встретила пока героя своего романа, вот и сижу, — надулась Арина — не столько на вопрос, сколько на то, что в последние восемь лет слишком часто приходилось на него отвечать. — А за немилого-постылого я ни ногой не пойду, и не уговаривайте.
— Тебя не я уговаривать должна… — начала было объяснять положение вещей старая сплетница, но, к облегчению запунцовевшей боярышни, ее прервали.
— А я еще что-то нашла, смотрите! — раздался радостный шепот Наташи почти от самой земли.
— И я, кажись, на чем-то таком стою… — поддержал ее боярин Порфирий. — Нука-ся, нука-ся… Ну-ка, матушка, отойди-ка в сторонку!
— И у меня, кажется, под ногами что-то перекатывается…
Быстрые раскопки на дне их тюрьмы принесли узникам двадцать лопат и три ломика.
— Вот это дело, — довольно взвесил в руках заступ боярин Порфирий. — Ну, Рассобачинский, коли ты такой умный, говори, куда копаем.
— А че это я-то? — надулся граф, как мышь на крупу.
— Ну, это же у тебя отец углежогом был… А мы-то уж и забыли, которым концом лопата в землю-то втыкается… — не преминул громко напомнить боярин Никодим, чтобы все слышали и никто не забывал.
Граф грязной рукой поскреб в лысеющем затылке, раздумывая, уесть супостата или просто обидеться, но мужицкая закваска взяла свое. В такое время не ссориться надо, как какой-нибудь там аристократ, у которого предков больше, чем тараканов на кухне, а делом заниматься, подумал он, и решил мелкое сведение счетов оставить на потом.
— Отвал они там сделали, — ткнул он рукой в невидимую в темноте сторону — скорее, для себя, чем для своей артели. — Значит, народ, как этот супостат говорил, с той стороны ходить не будет, и никто не будет. А ходить они будут здесь. Значит, подкоп надо с этой стороны и рыть, чтобы сверху его не видать было. А теперь, у кого заступы — сюда подходи, у кого совки — землю после нас отбрасывать будут, а баб… женщины должны ее ровным слоем по дну разносить, чтобы, когда рассветет, сверху не заметно было, что мы копали.
— Ну, что, за работу?
— Нет, погодите еще…
Графу пришла в голову одна полезная мысль. Он задрал голову и крикнул:
— Часовой! Эй! Часовой! У тебя штаны горят и шапка светится!
Ответа не было.
— Часовой — дурак!..
Когда до них не долетело даже традиционное, родное, как березовый сок, «сам дурак», Рассобачинский набрался смелости или наглости и позвенел лопатой о лопату.
Тишина…
— Ты чего расшумелся, граф? — испуганным шепотом спросила его Конева-Тыгыдычная. — Услышат ведь!..
— Лучше пусть сейчас услышат, чем когда копать начнем, — уверенно пояснил Рассобачинский.
— Думаешь, они еще там? — приглушив, на всякий случай, голос, шепнул боярин Порфирий.
— Там… Куда они денутся, долдоны, — брезгливо поморщился граф. — Эх, ну и гадина же, это Чернослов… Таких дружинников испортил… Им сказано стоять и никого не выпускать — они от приказа ни на шаг не отступят, хоть ты тут песни пой, хоть танцы пляши, только наружу мимо них не лезь. Хотя сейчас нам это только на руку. Правду бают, нет, видать, худа без добра. Пока они стоят, истуканы истуканами, нам и за работу приняться можно.
— Ну, ты прям стратег, — благоговейно покачал головой боярин Никодим.
— А то… — довольно расплылся в улыбке граф и «отца-углежога» ему простил.
Поплевав на ладошки, Рассобачинский закатал рукава своей собольей шубы, крытой шатт-аль-шейхской парчой стоимостью в одну крестьянскую усадьбу за метр, сдвинул на затылок высокую горлатную шапку, и со смачным кряхтением вонзил заступ в стену.
И, наплевав на старую, надоевшую до судорог игру «кто благороднее», вырвалось у него еще не забытое, мужицкое:
— Эх, робятушки, понеслась!..
* * *
Земляные работы закончились для лукоморской аристократии нежданно-негаданно перед самым рассветом.
Лопата боярина Порфирия внезапно звякнула обо что-то твердое и высекла искру. Дальнейшие лихорадочные раскопки под охи, ахи, советы и предположения всей братии за спинами ударной группы открыли каменную кладку, и наступил звездный час троих с ломиками. А потом еще троих.
И еще троих.
И еще…
Ломики всегда были гораздо выносливее тех, кто ими орудует.
Особенно если эти те до сих пор тяжелее кошелька в руках ничего не держали.
Но когда первые лучи солнца закрасили восток бледным оттенком розового, раствор под напором узников, напролом стремящихся на свободу как лосось на нерест, сдался, и первый камень был торжественно извлечен из своего гнезда и передан по цепочке из лаза под открытое небо.
Дальше дела пошли веселее, и к моменту смены караула в невидимой стене, все еще, скорее, по инерции, преграждающей им дорогу к свободе, образовалась дыра размером с крышку погреба.
Радостная весть летним ветерком пробежала по подкопу, вырвалась наружу и взорвалась едва слышным, но дружным «ура».
— Ну, что, — потер стертые в кровь руки Рассобачинский и повернулся в сторону соседней, гордо пыхтящей и отдувающейся фигуры, — Синеусовичи и Труворовичи… Привел вас таки к свободе Собакина сын! Не будете больше морды воротить, а?
— Да мы ж так…
— Не со зла…
— Кто ж еще может высокородных из ямы вытащить, как не человек из простого народа!..
— Не попомни старых обид, граф Петр Семенович…
— Прости…
— Да ладно, я уж и забыл… — скромно повел толстым плечом удовлетворенный Рассобачинский. — Добро пожаловать! Прошу!
— А куда просишь-то хоть? — вытянул шею боярин Никодим.
— Сейчас главное — не куда, а откуда, — мудро заметил граф. — Скорей. Надо торопиться. Женщин и девиц пропустите вперед!
— Их вперед, говоришь, а сам-то куда? — безуспешно попытался ухватить его за край кафтана боярин Абросим.
— Должен же им кто-то руку подавать? — невозмутимо соврал Рассобачинский и, тяжело кряхтя, стал протискивать свою графскую фигуру в ставший вмиг отчего-то узкий пролом.
Когда совсем почти рассвело, и в яме оставалось человека два-три, черных и грязных, как очень большие кроты в собольих шубах, поспешно втягивающихся в подкоп, пришла смена караула.
Капралу Надысю, перебравшему накануне черносмородинной настойки, найденной в одном из чуланов, отчаянно не хотелось вставать в такую рань, когда само солнце еще толком не проснулось, тем боле, что на посту стояли не его солдаты, а заколдованные из аборигенов, но службист-лейтенант объяснил ему доходчивым языком пинков и зуботычин, что на его место покомандовать много желающих найдется, только свистни, и капрал встал.
Бормоча проклятия в адрес лейтенанта, бояр, их жен, детей и прочих потомков до седьмого колена, местных солдат, называемых почему-то дружинниками, хотя, был он абсолютно уверен, встреть они его во вменяемом состоянии, дружить они ему вряд ли предложили бы, капрал пошел в караулку. Так же пинками поднял он десять черносотенцев — лейтенант сказал, в первый день поставить своих — и двинулся с ними к яме-тюрьме, поеживаясь от утреннего холодка, подергиваясь от не менее утреннего похмелья, и с возрастающим с каждым шагом раздражением думая про тех, кто в яме.
Так им и надо, этим аристократам. Пусть мерзнут. Пусть мокнут. Пусть голодают. Честные люди из-за них вынуждены подниматься в такую рань и переться аж через весь двор и всю площадь, только для того, чтобы убедиться, что они все еще живы, а они там…
Их там не было.
Дружинники стояли с каменными неподвижными лицами на тех самых местах, куда он вечером сам их поставил и смотрели в разные стороны, чтобы никто не приблизился незамеченным, а за спиной у них было пусто.
Лишь грязная тень мелькнула на дне ямы и пропала — то ли девушка, а то ли виденье.
— Где?!.. Куда?!.. Почему?!.. — метался по краю ямы в панике Надысь, а за ним наблюдали пятнадцать пар глаз — пять бесстрастных, и десять — все более тревожных, понимающих, чем им может грозить исчезновение пленников в первую же ночь.
— По-моему, там подкоп! — наклонился, выгнул шею и прищурился один из солдат.
— Откуда там подкоп! Это эти, — его товарищ кивнул в сторону дружинников, — их отпустили!
— Они не могут их отпустить! Они не могут сделать ничего, что мы им не приказали!
— Я говорю тебе, что там подкоп!
— Капрал, там, на куче земли, лестницы! Давай их спустим и осмотрим!
— Спускаем! Лестницы! Живо!!!.. — заорал Надысь, и кинулся выполнять свое же распоряжение во главе со своей десяткой.
Солдаты чуть не на четвереньках моментально взлетели на отвал, схватили лестницы и потащили было их к свободным краям ямы, но капрал впал в истерику.
