Но кто я была такая, чтобы сеять раздор в таких крепких родственных отношениях.
— Да с чего ты решил-то, что она его убьет? — вздохнула я. — Ты как-будто бы не свою мать сейчас описал, а какую-то опереточную злодейку, — единственная злодейка сейчас стоит прямо перед тобой и, гляди-ка, даже я никого не собираюсь убивать. — Я не такое уж сокровище, она уже завтра забудет о том, что вообще что-то предлагала.
— Моя мать и правда бы не стала, — внезапно весь пыл Илариона угас, он сдулся как воздушный шарик, даже немного сгорбился, — но она… Она всегда так поступает. Ты тут ни при чем, — вздохнул он.
Я наклонила голову набок.
Так “не стала бы” или “всегда так поступает”? Разве эти два утверждения не исключают друг друга?
— И я могу понять, почему ты отказалась, я не то чтобы не заметил, что я тебе не особо нравлюсь, но-
— Императрица — это второй после императора рекордсмен по количеству покушений, — перебила этот поток самобичевания я, главным образом потому, что мне ужасно не хотелось, чтобы Иларион углублялся в размышления о моих симпатиях, ведь, где размышления об этом, там и размышления о причинах, а я не смогла бы ничего объяснить без риска произвести впечатление человека с основательно протекающим чердаком. — Тебе от этого деваться некуда, ты будущий император, но это не значит, что все остальные горят желанием сунуть голову в петлю. Спасибо, мне такого не надо. Причем тут то, нравишься ты мне или нет?
Я даже не слукавила, я сказала почти правду. Я просто не хотела умирать.
На секунду Иларион просиял.
А затем снова помрачнел.
— Тебе не стоило ничего говорить о Лукьяне, — снова вздохнул он. — Матушку это точно разозлило, и теперь она ни за что об этом не забудет. Если тебе так нужен был подставной жених, нужно было назвать кого-то другого! Например, меня! Уж мне-то она точно ничего не сделает.
Иларион покивал сам себе, явно довольный этим потрясающим решением.
Я наградила его молчаливым осуждающим взглядом.
— Что? — нахмурился он.
Я сердито поджала губы.
Иногда я забывала о том, что в романе Илариона описывали как “наивного”, “простодушного” и — “бесхитростного”.
Лично я бы выкинула все эти описания и просто указала, что он непроходимо тупой.
— Ты сейчас вообще понял, что сказал?
— Чего лично я не понял, так это, как вы двое умудрились вернуться в еще более отстойных прикидах, чем те, в которых вас отправили во дворец? — спустя одну неловкую дорогу до академии сказал Платон. — На вас напали? Кто? Простуженные стилисты?
— Почему простуженные? — уточнил Иларион.
— Потому что у тебя сопли на рубашке.
— Нет там никаких соплей!
— То есть все остальное у тебя вопросов не вызывает? — удивилась я.
Стояла глубокая ночь, но вместо того, чтобы спать студенты готовились к отъезду. В ожидании экипажей, которые должны были прибыть с самого утра, они слонялись по руинам академии в поисках своих вещей, любовались звездами, пытались выяснить, кто под шумок спер у них один из носков.
К тому же, учитывая состояние спален после прокатившегося по ним побоища, спать-то все равно было негде.
Единственный, кому удалось отбыть пораньше — Гордей Змеев.
Впрочем особенно счастливым он не выглядел.
— Моя рука, — причитал он, тоскливо плетясь за отцом. — Кажется я сломал ее. Она так болит.
— Пять минут назад у тебя болела нога, — выгнул бровь Чеслав Змеев.
— Точно. О, моя нога! — немедленно сориентировался Гордей.
— Левая была.
— Как же больно!
— Тебе удалось отыскать огненный хлыст или мы можем попрощаться с ним? Ты хоть соображаешь, что именно ты потерял? Твой прапрадед получил его в подарок от алтана Азарского за спасение его жизни, а ты утопил его где-то в луже! Гордей!
— О, моя голова, она так кружится. Мне кажется, я теряю сознание.
Мы расположились на уцелевшей центральной лестнице, которая теперь никуда не вела и представляла собой просто каменное сооружение посреди побитой огнем поляны.
Змеевы исчезли за воротами, и Платон наконец снова переключил свое внимание на меня и Илариона.
— А?
— Ты больше ничего не хочешь спросить? — повторила я. — В остальном ситуация не вызывает у тебя вопросов?
— А какие тут могут быть вопросы? — удивился Платон. — Лукьян — отличный выбор. Он такой болезненный, того и гляди помрет. И ты останешься богатой вдовой. Зачем нам всякие живучие цесаревичи?
— Ты вроде бы говорил, что я твой лучший друг? — меланхолично отметил Лукьян.
— Я буду плакать на похоронах.
— Это так трогательно, что у меня, кажется, перехватило дыхание.
— Да не, это потому что у тебя с дыхалкой не очень. Нужно больше тренироваться.
— И как я сам до этого не додумался?
Тем не менее, несмотря на то, что обращался Лукьян вроде бы к Платону, его немигающий пристальный взгляд был направлен на меня.
Оно и понятно.
Первым делом вернувшись в академию я нашла его и сказала:
— У меня для тебя две новости. Хорошая и плохая. Теперь у тебя есть потрясающая невеста. Это я, кстати. Но я не смогу пока вернуть тебе кулон, потому что императрица думает, что это подарок на помолвку, и будет странно, если его внезапно снова будешь носить ты, а не я.
— А где хорошая новость? — невозмутимо спросил Лукьян.
Я бы на его месте спросила:
— Ты обалдела?
Или:
— Ты меня разыгрываешь?
Или даже:
— Дафна, где конкретно ты так сильно ударилась головой? Я не буду твоим подставным женихом. Я вообще не собираюсь жениться. Я лучше уйду в монастырь!
— Тебе мог достаться кто-то похуже, — сказала я.
Лукьян медленно моргнул.
— Вряд ли мне мог достаться кто-то еще, — наконец сказал он.
Конечно, про себя подумала я. Кто пойдет за тебя замуж? Ты вообще видел рейтинг самых популярных парней академии? Ты там даже не на последнем месте, про тебя написали “разве он учится у нас?”.
Я не ожидала, что все будет так легко.
Вернее, что Лукьян так легко примет ситуацию.
На его месте я бы возмущалась и орала.
Но он сидел с лицом человека, постигшего вселенскую мудрость, убедившегося в тщетности бытия и заранее смирившегося с тем, что любое творящиеся вокруг безумие есть ничто иное, как следствие несовершенства человеческого существования.
Единственный, кто никак не мог смириться с ситуацией, это цесаревич.
— Такое чувство, словно мне плюнули в душу, — пожаловался Иларион. — Разве я не красавчик?
— Красавчик, — горячо подтвердила Надя.
— Нет, ты урод, — мрачно возразил Платон. — Ты похож на заплесневелый сыр.
— Разве у меня не прекрасный характер? — продолжил Иларион.
— Куда уж лучше, — без выражения протянула Евжена, подперев щеку рукой.
— Ты осел, — снова не согласился Платон. — И нытик к тому же.
— Разве можно упрекнуть меня в отсутствии манер, благородного происхождения, положения в обществе?
— А кого мы берем за эталон? — поинтересовался Платон. — Садовника Кручинина, который при встрече каждый раз обещает отходить нас метлой, по слухам наполовину тролль и считает завитые усы последним писком моды?
— Так почему? — сокрушенно вздохнул Иларион, не обращая на слова Платона никакого внимания, вместо этого устремив полный обиды взгляд в мою сторону. — Почему он, а не я, Дафна?
— Потому что мне нравятся жалкие парни, — брякнула я.
— Но симпатичные, — поддержал Платон. — А не как ты.
И от души хлопнул по плечу Лукьяна.
На самом деле, это было немного несправедливое заявление.
У Лукьяна и Илариона было много общих черт, если не брать в расчет цветовую гамму. Разрез глаз, овал лица, скулы. Было легко догадаться, что они родственники. И в то же время это было удивительно. По крайней мере для меня. Ведь Иларион был копией своей матери, а Лукьян, по его словам, был похож на свою, которая приходилась сестрой императору, а с императрицей не имела даже дальних родственных связей.
Впрочем, наверняка разгадка здесь была предельно проста.
